Что движет солнце и светила

Но самое интересное, так это то, что на лекции он почему-то забывал о написанном. Листы конспекта сиротливо лежали на кафедре, а сам Игорь Николаевич разгуливал по аудитории и говорил, говорил, говорил…

Вот бы удивились студенты, если бы узнали, что этот преподаватель, всегда пунктуальный и на зачетах занудливо-придирчивый, насилу был разбужен женой; с почти закрытыми глазами, еще не совсем проснувшись, чуть ли не на ощупь провел несколько раз электробритвой по лицу, наскоро проглотил два бутерброда с вареной колбасой, набрал в рот воды с пихтовым эликсиром — так и одевался, с надутыми щеками, побулькивая жидкостью, которая щипала язык и десны. Антошка, сын, нахлобучив шапку, ждал команды надевать шубку, а Игорь Николаевич сказать ничего не мог из-за этого долбаного эликсира, который полагалось держать во рту не меньше пяти минут, и только размахивал руками и мычал: одевайся, мол, чего сидишь, бестолочь, опаздываем! И когда наконец выплевывал жидкость, нестерпимо вонявшую елкой, в унитаз, обязательно в унитаз, потому что из него еще нестерпимее несло брагой — наверное, сосед сверху опять гнал самогон и сливал алхимический состав в канализацию, — так вот, когда выплевывал он полосканье, то непременно издавал вопль:

— Оля! Завяжи Антону шарф! Скорей! Чего расселся? Опаздываем!

Оля привычно бросала свои косметические причиндалы, отскакивала от зеркала и успевала застегнуть последнюю пуговицу на Антоне как раз в тот момент, когда Игорь Николаевич уже открывал дверь. И тут же вываливался с сыном в холодный подъезд, сбегал по лестнице вниз и, ни на секунду не замедляя шаг, мчался к детскому садику.

Являлись они туда ровно на две минуты позже, чем нужно, но воспитательница уже давно свыклась с мыслью, что начинать построение на утреннюю зарядку нужно без Антона. Все равно он ловко вклинивался в строй и с ходу начинал делать первое упражнение…

Вот и в то утро Игорь Николаевич, сдав Антошку в садик, по привычке ринулся к автобусной остановке. И даже почти добежал до нее, как вдруг остановился, потому что вспомнил: первая пара часов сегодня не его, поменялся с философом — тому куда-то нужно позарез, конференция какая-то, что ли, открывается в полдень, и не ломать же из-за этого расписание, да и последнюю лекцию перед зимней сессией отчубучить нужно.

В общем, получалось так, что Игорю Николаевичу можно вернуться домой, спокойно заварить крепкого чая, не торопясь выбриться, привести себя в порядок и даже успеть полистать последний номер любимого «Нового мира». Он и повернул назад.

— Батя, не подскажешь, который час?

Игорь Николаевич даже и не понял, что встречный парень обратился к нему. Он считал себя еще молодым, ну не очень чтобы очень уж молодым, но во всяком случае и не того возраста, когда начинаются эти «бати», «отцы», «старики» — глупые, вульгарные обращения молодых к старшим.

— Это ты мне? — спросил Игорь Николаевич на всякий случай и, когда парень кивнул, вскипел: — Какой я тебе батя? У тебя свой отец есть! Что это за обращение? Батя-а, — он передразнил парня. — Мне тебя сынком, что ли, величать прикажешь?

— Псих! — присвистнул парень. — Чего раскипятился? Я же культурно спросил. А «батя» — это лучше, чем кричать: «Эй, мужик!»

— Да не мужик я, потому что не пашу и не сею, и помещика надо мной нет, — поморщился Игорь Николаевич, и в самом деле ни по одной из родословных линий не принадлежавший к крестьянам. — А времени сейчас, молодой человек, восемь часов двадцать шесть минут…

Дома он подошел к зеркалу и впервые за несколько последних лет принялся внимательно рассматривать лицо. Ух, кожа с землистым, каким-то несвежим оттенком, и вот тут, возле левого уха, желто-бурое пигментное пятно, и черные точечки угрей — тут, тут и тут, надо их выдавить — мерзость какая: угри выползали тонкими вермишелинками, и после них оставались красноватые пятна.

Внимательно разглядывая свою физиономию, Игорь Николаевич вдруг поймал себя на странной, пугающей мысли: его лицо стало чужим, он не помнил морщин, лучи которых тянулись от переносицы вверх, и этих темных мешков под глазами не было, и кожа на скулах прежде не напоминала губку — пористая, шершавая и какая-то маслянистая. А глаза! Боже мой, что за глаза — белки с сероватым оттенком, розовые прожилки, зрачки — колючие, и ресницы, некогда густые, будто бы посеклись, потускнели. Впрочем, за очками всего этого, наверное, не видно, да и линзы с затемнением. За ними прячешься, как за шторами. Но все-таки лучше бы не надо, а так, пожалуй, еще не очень похож на мужчину средних лет. Хотя…