Что, если это мы

В средней школе некоторые ребята твердили мне, будто я не настоящий пуэрториканец – потому что слишком белый и знаю по-испански только десяток простейших фраз, вроде te amo и c'omo est'as[18]. Я в тот же день попросил папу обклеить предметы в квартире стикерами с их испанскими названиями. Он с радостью исполнил мою просьбу, но попутно объяснил, что пуэрториканское происхождение не имеет ничего общего с цветом кожи или знанием языка. Дело в семье и крови, сказал он. Мне это тогда жутко понравилось. (Только не надо думать, что я из тех сумасшедших патриотов, которые при знакомстве сразу заявляют: «Привет, я Бен. Я из Пуэрто-Рико».) В нашей семье папа самый темнокожий – хотя все равно довольно светлый, как обычный белый человек с загаром. Глядя на него, люди ожидают от меня похожей внешности. Уж в папином-то пуэрториканстве никто не сомневается.

И в моем тоже не сомневались бы – если бы застали, как сейчас, за готовкой софрито, когда я лихо смешиваю под Лану Дель Рей кинзу, перцы, лук, чеснок и свежий майоран, пожертвованный нам маминой коллегой. Папа сперва наполняет тарелки салатом, а затем выкладывает сверху рис и каян. Мне достается двойная порция: я еще в детстве полюбил жареный рис, по-видимому, хрустевший на зубах, совсем как мои любимые леденцы. Мама ставит в духовку кокосовый пудинг. Остаются последние приготовления.

Мама стучит меня по плечу и что-то говорит, но я ничего не слышу из-за музыки. Тогда она выдергивает у меня из уха наушник.

– Да что с тобой такое?

Грива ее черных волос переброшена через плечо и благоухает огуречным шампунем. Мама работает бухгалтером в фитнес-зале, но, хотя и сидит весь день в офисе, царящий там запах пота увязывается за ней, как пьяница за бутылкой. Поэтому, вернувшись домой, она всегда первым делом отправляется в душ.

– Нелегкий выдался день, – отвечаю я.

– Хадсон? – спрашивает папа.

– Бинго.

Папа качает головой, не отвлекаясь от мытья кастрюль и сковородок. Этому секрету его научил дедушка: сидя за столом с набитым желудком, особенно грустно смотреть на высящиеся в раковине горы. По смуглым ладоням бегут пенные струйки.

– Диего, давай скорее, я с голоду умираю. – Мама протягивает мне приборы. – Бенито, накрой на стол. Расскажешь всё после молитвы.

Я раскладываю ножи и вилки по обеденным коврикам, спонтанно купленным в магазине на углу, когда наши финансовые дела шли чуть лучше нынешнего. Мамин – в форме совы, ее любимой птицы. Папин – льняной, в черных и белых полосках, которые он вечно ковыряет ногтем, дожидаясь, пока мы закончим с едой. А на моем красуется тираннозавр, пьющий из фонтана. Вот только он не вызывает у меня улыбку с тех самых пор, как я порвал с Хадсоном.

Наконец мы усаживаемся вплотную друг к другу. Не припомню, чтобы кто-то из родителей когда-либо сидел во главе стола. Мама находит это чересчур пафосным – словно мы пируем в тронном зале замка, а не ужинаем в тесной квартирке с двумя спальнями. А папа просто не хочет сидеть далеко от мамы.

Мы беремся за руки, и мама приступает к молитве. Для моих родителей вера – не пустой звук, но при этом у нас здоровое отношение к религии. Мы не из тех кондовых католиков, которые размахивают Библией, но при этом выборочно игнорируют заповеди, мешающие им изрыгать ненависть. Нет, мы из тех католиков, которые считают, что люди не попадают в ад из-за ориентации, отличной от традиционной, – и так было еще до моего рождения. Родители молятся более-менее постоянно, а я – в основном за ужином. Этим вечером мама благодарит Бога за еду на нашем столе, просит здоровья бабушке, которая недавно упала, выходя из машины, молится о прибавке папе в его аптеке, а также о том, чтобы у всех все было хорошо.

– Итак. – Мама хлопает в ладоши. – Хадсон. Что у вас с ним?

Мне нравится, что родители не брезгуют обсуждать со мной подобные темы, но и не лезут особо в душу.

– Ну, я пытался помочь ему на уроке, а он дал сдачи.

Папа щурится.

– Ты вроде бы говорил, что он не любитель драк.

– Абсолютно нет, – киваю я, и папа ощутимо расслабляется. Пару лет назад меня ограбили на выходе из супермаркета, после чего родители установили мне жесткий комендантский час – ужасно несправедливо, потому что наказали фактически жертву. В итоге то лето вылетело в трубу, хотя я знаю, что папа из лучших побуждений учил меня основам самообороны и гонял по стадиону с секундомером. – Он просто наорал на меня перед классом. И я ничего не ответил.

– Вот и хорошо, – замечает мама.

– Особенно хорошо, что при необходимости ты сможешь ему накостылять.

– Это точно.

Как-то раз я поднял Хадсона и прижал к стене с поцелуями, потому что мы видели такую сцену в фильме про гетеропару и решили повторить. Однако когда он попробовал провернуть такой же фокус со мной, то с трудом удержал в воздухе – хотя весим мы одинаково.