«Что есть истина?» Жизнь художника Николая Ге

Рядом со словами «простота», «правда», «реализм» в отзывах пестреют эпитеты: «безобразная простота», «грубая правда», «жесткий реализм». Живописец Худяков, сам того не желая, поставил точки над «и». Писал Павлу Михайловичу Третьякову из Петербурга: «Тайная вечеря» – «верх пошлости»; «сюжет, столь возвышенный и глубоко драматичный, трактован тоже, пожалуй, драматично, но грязно до безобразия» – «одним словом, это тот же Перов с попами на Пасху». И тут же следом про «Неравный брак» Пукирева: «вещь весьма слабая, да от него, впрочем, нельзя было и ожидать ничего более».

Иисус с апостолами – и пьяные перовские попы и публичная продажа женщины с алтаря – вот в какой ряд ставили «Тайную вечерю»! И ругательства – «пошлостъ», «грязь», «безобразие» – предваряют завтрашние обвинения передвижникам.

В сатирическом журнале «Искра» появилась карикатура:

«Художник. Это картина г-на Ге. Он основал новую школу, ваше превосходительство.

Его превосходительство. Какая же это школа – народная или для благородных?»

Началась самостоятельная жизнь «Тайной вечери». Картина уже не принадлежала Ге. И его суждения о ней были уже не самыми главными.

«Художник связан нитями – более или менее тонкими, узами более или менее тесными, с нарождающимся движением. Он – необходимая часть огромного механизма, независимо от того, защищает ли он какую-нибудь доктрину или делает новый шаг в развитии всего искусства».

Это написал Бальзак в статье «О художниках».

Что же делать с Ге?

Надо было что-то делать с Ге и его беспокойной картиной.

Иные из академических вельмож рассчитали, что худой мир подчас вернее убивает художника, чем добрая ссора. Даже Николай I, пытаясь убить прежнего Пушкина, обласкал его, позволил откровенничать, говорил покровительственно: «Ты – мой!»

«Тайная вечеря» – наша, академическая, утверждали эти профессора. И сам Ге – не кто-нибудь – профессор Академии. Ну, молод, горяч, хочет все по-своему. Дай срок, одумается.

Профессор Марков зазвал Ге к себе домой обедать. Это была такая же политика, как обед в ресторане Верра. Марков благодарил Ге за «Тайную вечерю», за то, что он привез картину в Россию. Проговорился: «Тайная вечеря» очень нужна, «а то они нас уничтожат». Получилось, будто Ге заведомо не с «ними», а с «нами».

Вице-президент Академии князь Гагарин пригласил Ге заседать в совете, льстил: «Там все спят, авось вы их разбудите». Ге взялся за дело с доверчивостью и горячностью новопосвященного. Заигрывали с ним, а он решил, что началось отступление перед молодыми. Ему показалось, будто он сможет что-то изменить, повернуть. Он давно не был в Петербурге, не испытал на себе всей горечи крушения надежд – страсть к реформаторству в нем еще не перегорела. Да и шумная слава часто вселяет в человека не вполне обоснованную веру в свои возможности. Ге пригласили заседать в совете, чтобы со стороны не нападал на совет, а он и вправду принялся кого-то будить, что-то предлагать, за кого-то ходатайствовать. Ге поначалу не понимал, что его сидение в совете опять-таки политика. Там все было – политика, а он искал истину.

Он горячо заступался за обойденного званием Флавицкого, но конференц-секретарь объяснил: Флавицким потому недовольны, что похож на Брюллова. Вчера эти люди сделали из Брюллова бога, а сегодня, едва корабль дал течь, поспешили бога первым принести в жертву. «Я в первый раз узнал, – недоумевал Ге, – что быть похожим на Брюллова не хорошо». Он сам не захотел быть похожим на Брюллова. Он читал статьи, в которых обрушивались на Брюллова сторонники нового направления. Теперь он узнал другое – узнал, как карлики спасают себя, предавая гиганта.

Но академическое начальство еще надеется на Ге. Он сам давал для этого поводы. Никто, конечно, не стенографировал бесконечных тогдашних споров о новом направлении, в которых участвовал Ге. Однако неудержное стремление к разоблачению, к отрицанию, объединявшее многих молодых художников, было ему непонятно, чуждо. Из-за этого – «пристать к новому движению я не мог». Позже Ге говорил, что дело художника «не бороться», а «сохранить идеал», – и боролся за свой идеал по-своему. Решительные сторонники нового направления, видевшие в «Тайной вечере» «новую школу» и «новую живопись», упрекали ее автора в половинчатости. Защитники старого не теряли надежды сделать его «своим». И те и другие не понимали его до конца. Он и сам – хоть умелый был спорщик! – видимо, четких формулировок найти не мог.

Свою позицию Ге несколько разъяснил в разговоре с профессором Тоном. Это была, пожалуй, самая прямолинейная попытка «привлечь» Ге, заставить его свернуть со своего пути. Здесь все средства подкупа – и лесть, и деньги, и угроза.

– Вы необыкновенно чувствуете живописную правду, силу, – говорил Тон. – Напишите в моей церкви, в Москве, святого Александра Невского. Возьмите сколько хотите.

Тон строил в Москве храм Христа Спасителя.

– Да ведь образ уже написан, и хорошо, моим отчасти учителем Завьяловым, – отвечал Ге.

– Нет-нет, у него официально, скучно. Вы не так напишете.