Что это значит: быть собой?

Часть III Размышление (возраст 57–85 лет)

Джон

Основные личные сведения

Возраст – шестьдесят три года.

Женат двадцать восемь лет, в разводе с 2000 года.

Имею троих дочерей в возрасте тридцати двух, двадцати девяти и двадцати шести лет.

Родился и вырос в Ноттингеме, окончил частную закрытую дневную школу, приобщился к «великим» в Оксфорде.

Тридцать шесть лет занимался бухгалтерским учетом и налогообложением в Ноттингеме, после этого три года тому назад переехал в Лондон, чтобы работать на правительство.

Мой мир и отношения с другими людьми

Я помню, что с самого раннего возраста мой мир всегда был очень далек от мира (или миров) других людей. Я не знаю, насколько это зависело от моей застенчивости, а насколько – от тугоухости (я практически ничего не слышу левым ухом). С моей точки зрения, было бы удивительно, если бы ни один из указанных факторов не внес в это свой вклад. Но, независимо от причины, при одних условиях мое личное пространство казалось мне клеткой, а при других становилось убежищем. Именно убежищем, потому что мои сокровенные мысли играли как раз такую роль. Мой мир был тем местом, куда люди вообще и мой отец в частности – человек, слишком рано ставший родителем и чересчур озабоченный тем, чтобы быть признанным своими детьми, – не могли вторгаться.

Что же это был за мир! Жизненные страдания и радости, не оставленные без внимания, а с раннего возраста превращенные в нечто особенное благодаря музыке. Моя мать была мастерицей приукрашивать события и факты, но, по ее словам, в возрасте двух лет я пел песенки, точно попадая в тон и ритм. Вместо деревянной лошадки-качалки у меня был деревянный Микки Маус, который тоже раскачивался взад и вперед, и, сидя на нем, я будто бы имел обыкновение петь песенку, которая начиналась так:

«Да что ты знаешь? Она посмотрела на меня во сне прошлой ночью.
Мои сны с каждым разом становятся все лучше и лучше».

Музыка всегда была определяющей частью моей жизни. Вероятно, я слишком плохо слышал, чтобы получать удовольствие от вечеринок – чересчур много шума, чтобы слышать разговоры, поэтому вскоре я перестал даже пытаться прислушиваться к ним, так как на это требовалось слишком много усилий. Однако я по-прежнему мог слышать музыку и петь (первое до сих пор соответствует действительности, а второе уже вряд ли возможно в той же степени). С восьми лет я пел в церковном хоре. Мы использовали псалмы, которые содержали в себе музыку, и я не помню случая, чтобы я не смог спеть с листа как самым высоким, так и низким голосом. К середине подросткового возраста с помощью удивительно талантливого учителя начальной школы, закостенелого старого профессионала, который научил меня гармонии и полифонии, я стал, с собственной точки зрения, вторым Бетховеном. В конце концов, он тоже был глухим! Я до сих пор помню некоторые вещицы, которые написал в то время. В лучшем случае, их можно было бы назвать вполне сносными, но уж никак не потрясающими.

Так или иначе, временами мой мир напоминал клетку. Тот факт, что я был «не таким, как все» (если не совершенно иным), постоянно создавал для меня трудности в общении с другими людьми. Когда я находился с человеком один на один, все было нормально, но потребность получать признание и одобрение, корректируя свое поведение в угоду окружающим, которые казались мне пришельцами с другой планеты, на мой взгляд, никогда должным образом не удовлетворялась. Правда, школа, в которой я хорошо учился, но имел некоторые «трудности с нервами», поставила меня в такое положение, что мне пришлось научиться себя вести. С тех пор и до сегодняшнего дня я всегда был человеком с хорошими манерами и не любил общаться с теми, кто не умеет себя вести или не относится ко мне с уважением, которого я, на мой взгляд, заслуживаю.

Что за радость для этого, по сути, одинокого юноши в возрасте примерно шестнадцати лет сравнивать себя с Моцартом. Я никогда не забуду свое первое впечатление от прослушивания 40-й симфонии в живом исполнении, со всей ее меланхолией и сладостью, с периодическим проявлением победных нот и превалирующей необузданной яростью. Наконец-то появился кто-то, полностью понимающий то, что чувствую я, потому что он, несомненно, сам чувствовал то же самое (и даже больше)! И было хорошо ощущать все это и, что еще важнее, давать волю своим чувствам – это отличалось от того, чему научили меня репрессивные пятидесятые годы.

Не то чтобы это позволяло мне выйти из клетки, просто оно помогало превратить клетку в место, где я получал удовольствие. Тем не менее стремление быть «нормальным» все еще существовало.