Что гложет Гилберта Грейпа?

— В халупе Лалли, говорю!

— Хм.

— Мне еще раз повторить, Гилберт? Непонятно, что ли, выражаюсь?!

— Да нет, понятно, понятно.

— И там тебя ждут.

Я сказал спасибо, а он уже движок завел. Опустил стекло, высунулся и кричит:

— Большую ошибку делаешь!

Халупа Лалли — это в пяти кварталах от центральной площади, строение восьмое или девятое от водонапорной башни. Одноэтажный домишко, обшит металлическим сайдингом, — похоже, сейчас все с ума посходили: эта штука нарасхват идет.

Проезжаю мимо — велосипеда Бекки не видать. Три ездки туда-обратно. Дома вроде никого, во дворе все запущено. На четвертый, и последний круг пошел — и вижу: с крыльца мне какая-то старушенция машет, чтобы остановился. Ну, останавливаюсь.

Кричит мне:

— Вы, стало быть, Гилберт Грейп!

Сама костлявая, в чем только душа держится, а голосина — я прямо ошалел — как иерихонская труба.

— А я — бабушка!

Припоминаю, что видел ее тогда под водонапорной башней. Рядом с Бекки топталась.

— А, вечер добрый.

— Завтрак в восемь!

— Что, простите?

— За стол садимся. В восемь утра. Можно завтра вас ожидать?

Киваю, хотя мыслей никаких.

— Тогда до завтра, Гилберт Грейп, утром свидимся. Будем ждать!

27

С половины шестого утра я на ногах, дважды побрился, хотя растительность у меня — пух один. Несколько раз причесался: то обычным порядком, на косой пробор, то более дерзко — на прямой, а волосня какая в школе была, такая и сейчас. Оставил в итоге как обычно. А до этого так долго в душе намывался, что сейчас кожа на руках и ногах аж трескается от сухости. Для благоухания решил не смывать слой мыла: хожу теперь, как в пластик затянутый. Зубы почистил на совесть, прошелся зубной нитью, да еще ногтем пошкрябал желтый налет у основания резцов.

Позаимствовал у Эми наручные часы. На них без сорока секунд восемь, а я аккурат паркуюсь перед халупой Лалли.

Дважды чихаю — и бабушка Бекки отпирает мне дверь:

— Доброе утро, мистер Грейп.

Захожу в дом, где не повернуться от всяких безделушек, камешков и старинных фигурок.

— Располагайтесь, — говорит, а сама направляется в кухню.

Утопая в мягчайших подушках, сижу на старом диване с бело-голубой обивкой. Разглядываю тесную гостиную. На верхней крышке пианино — кружевные салфеточки и статуэтки животных: оленей, барашков, собачек. На книжном шкафу стоят фотографии. Бекки в младенчестве. Бекки — второклашка. Бекки — ученица предвыпускного класса. Бекки в розовом гимнастическом трико и с жезлом в руке. Бекки и ее родители: простецкого вида, ничем не примечательные люди. С каждого фото она смотрит пронзительно, будто из другого мира.

По дому плывет утренний аромат жареного бекона. Свешиваясь через подлокотник, заглядываю в кухню. Стол уже накрыт. В центре — кувшин со свежевыжатым апельсиновым соком, а рядом петух — подставка для салфеток. Нигде в доме не орет телевизор, и эта тишина бьет мне по ушам.

Минуты тикают; наконец меня приглашают к столу. Занимаю место, на которое указывает бабка. Она же наполняет соком мой стакан:

— Кофейку?

— Да, пожалуйста, мэм.

Старческие руки с бурыми пигментными пятнами льют мне в чашку кофе.

Бабушка улыбается.

— Омлет будете?

— Не откажусь, мэм.

Разбивая яйца, она отправляет скорлупки в раковину. Затем буквально на секунду выскакивает в коридор. Вернувшись к плите, помешивает вилкой яичную смесь на сковороде. Вот и готово. Мне подают еще бекон и тосты из белого хлеба, которые я скромно мажу клубничным джемом.

И только я нацеливаюсь сделать первый укус, как в кухне появляется Бекки: на ней шорты и футболка, в уголках глаз — мелкие крупицы сна. Растрепанная, как дикарка, и слегка припухшая, смотрит на меня и щурится от света: как пить дать, только что проснулась. Замечает мои аккуратно расчесанные пряди, полосатую рубашку, беззвучно смеется и вздыхает: дескать, ну даешь, Гилберт. И устремляется мимо меня, в санузел; снова тикают минуты, и наконец за дверью спускают воду. Возвращается: все такая же растрепанная и заспанная.

— Гилберт прекрасно выглядит, ты согласна, Бекки?

— Нет.

— Бекки!

— Ну разумеется, он выглядит прекрасно. Но мне, бабуль, по душе, когда он с виду небрежный, словно застигнут врасплох.

Наливает себе кофе. Передо мной омлет, в который бабушка, похоже, бухнула десяток яиц, гора бекона и подсушенных ломтиков хлеба, а мне кусок в горло не лезет.

— Бекки у нас по утрам ничего не ест, Гилберт. А я, напротив, люблю плотно позавтракать. Так что спасибо вам за компанию, потому как… да просто спасибо…

— Вообще-то, я и сам обычно не завтракаю, — отвечаю я.

— Ну и дела! Неужели аппетита нет?

— О, как раз наоборот. Просто у нас дома на еде будто свет клином сошелся.

— Я слышала, ваша мама…

— Именно, — прерываю я.

Жую омлет.

— Знаешь, что я думаю, бабуль?

Бабушка замирает и переводит взгляд на Бекки:

— Я думаю, что Гилберт старается произвести хорошее впечатление.

Еле сдерживаюсь, чтобы не выкрикнуть: «А КАК ЖЕ ИНАЧЕ?!» — но, промокнув рот салфеткой, только пожимаю плечами: мол, «да не так чтобы очень».