Что гложет Гилберта Грейпа?

На несколько минут Бекки заводит разговор о своем доме в Энн-Арборе, о подружках, о родителях — те, не хухры-мухры, в универе преподают. Впрочем, я слушаю вполуха: мысли целиком заняты увиденным.

— Что там происходило? — спрашивает она. — Говори толком.

Говорю толком. Описываю, что видел. Она спрашивает: тебе, мол, дурно? Я просто отвечаю: «Нормально» — и говорю, что не хотелось бы прекращать нашу прогулку.

— О’кей, — только и бросила Бекки, дескать, не проблема. Похоже, для нее истинные чувства — вообще не проблема.

Идем дальше: навязчивые образы мистера Карвера, Мелани и ее парика туманят мне мозги.

— Что-то не так, Гилберт?

— Ерунда.

— И все же?

— Да просто у мистера Карвера есть жена. Сочувствую ей, вот и все.

— Какой ты добрый — тебя так трогают чувства ближних.

Это я-то добрый?

Прошли мы, считай, все улицы Эндоры — и не по одному разу. Возле клиновидной автомойки самообслуживания опускаю в автомат три монеты и опрыскиваю Бекки водой. Намокшая футболка облепляет ей грудь. Я незаметно впиваюсь пальцами себе в ляжки, чтобы не сорвать с нее футболку. Потом Бекки тоже опрыскивает меня водой — мы теперь чище любого авто.

После орошения садимся на мокрый тротуар и обсыхаем на солнце. Она начинает расспрашивать о моих прежних девушках; отвечаю, что у меня была всего одна, причем давно и вспоминать неохота.

— Похоже, ты сожалеешь о тех отношениях.

— Типа того.

Бекки говорит:

— А я ни о чем не хочу жалеть. «Сожаление» — это самое невыносимое слово.

По мне, самые невыносимые слова — «семья», «Эндора», «Иисус Христос». Поэтому я отвечаю:

— У меня нет проблем с «сожалением».

Бекки с закрытыми глазами потягивается. Я сижу по-турецки, разглядывая ее гладкую кожу, ее ангельское личико. Она медленно делает вдох и выдох. Глаза по-прежнему закрыты, а мои широко раскрыты и неотрывно смотрят на нее.

Асфальт под нами высох. Мы битый час жарились на солнце, и Бекки не произнесла ни слова.

Вдруг она встает и вытягивает руку над головой. Убеждается, что футболка почти сухая. Складываю руку горстью и прижимаю к себе, чтобы скрыть эрекцию.

— Хочу еще пройтись.

— О’кей, — говорю, а сам не тороплюсь: надеюсь, что стояк пройдет.

— У тебя нос краснеет, Гилберт Грейп.

— Ну, ничего.

По улице на своем грузовике несется Такер. Заметил нас первым. Я помахал — он даже не посигналил.

Шагаем молча — и вдруг Бекки припустила вперед. Отмечаю, какой у нее гладкий бег — будто плывет по ветру. На миг помедлив, она срывает одуванчик и заправляет себе за ухо. Я не спускаю с нее глаз, но сам не ускоряюсь, иду ровным шагом, но и замедлиться не могу.

29

— Вот, — кричу, — моя школа, я тут учился!

Бекки направляется к старому кирпичному зданию под зеленой железной крышей. Пускаюсь бегом, чтобы поравняться.

— Ну и развалюха, да?

— Мне нравится.

— Не может быть, чтобы ты тринадцать лет сюда бегал.

Бекки подходит к ближайшему окну и вглядывается в запыленное стекло. Многие окна разбиты, и вообще школа как была заколочена семь лет назад, как раз летом в год моего выпуска, так и стоит.

— Завтра, — говорю, — ее сожгут.

— Да, я слышала.

— Чтобы добровольная пожарная команда могла поупражняться. Представляешь?

— Самая приметная постройка во всем городе. И ее сожгут. Где справедливость? — У Бекки впервые прорезалось нечто похожее на гнев.

— Что поделаешь, мы живем в эпоху «Бургер-барнов».

— Точно подметил, Гилберт. Сколько лет этому зданию?

— Построено где-то в тысяча девятисотых.

Она переходит к другому окну.

— Моя сестра говорит, завтра тут соберется здоровенная толпа.

— Толпа?

— Да, ожидаются сотни человек. Методистская церковь организует продажу попкорна. Факел поднесет мэр города, Гэпс.

— Извращение какое-то.

— Добро пожаловать в Эндору.

Объясняю, что завтра поеду в Де-Мойн встречать сестрицу, лишь бы только не вдыхать этот дым и не слушать народное гиканье.

— Целый праздник устраивают.

Бекки заглядывает во второе окно, в третье.

— Тут, — говорю, — был пятый класс.

Она поднимает какую-то оконную раму и пытается залезть в окно.

— Что ты делаешь?

— Прощания — важная штука. Надо уметь прощаться.

— С постройкой?

В середине дня Бекки скрылась в здании моей бывшей школы — накануне ее смерти. Следую за ней — выбора не остается.

— Много лет сюда не заходил.

Влезаю в уже открытое окно. Расцарапал живот о кирпичи. В классной комнате задираю футболку и показываю Бекки ссадины: надеюсь, что она поцелует — и все заживет.

— Ничего себе, — говорит она.

— Да уж, — говорю, изображая боль.

Она отворачивается без намека на поцелуй и переспрашивает:

— Пятый класс, говоришь?

— Ага.

Бекки легонько проводит ногтями по запыленной доске. Зажимая уши, кричу:

— Прекрати!

Вижу, она смеется.

— Ничего смешного, — говорю.

Она выходит в коридор, темный и душный. Распахивает двери других классов, заглядывает в бывшую библиотеку, где Мелани со своими рыжими волосами проштамповывала всем книжки.

— Значит, здесь ты учился?

— Ага, ты осматриваешь места, где я получил все свое образование.

Она смотрит на меня в упор:

— Хочешь сказать, больше ты ничего нигде не усвоил?

— Примерно так.

Я смеюсь. А Бекки — нет.