Что гложет Гилберта Грейпа?

Миссис Брейнер из-за Лэнса Доджа ввела правило. Кто попросится в тубзик до звонка, тот всю перемену отсидит в классе. Так вот. 13/10/1973. Эми = выпускной класс, активистка. Ларри = 10-й класс, Дженис = 5-й класс. Я — в этом классе. Во 2-м. Четвертая колонка, второй ряд. Передо мной Такер, слева Л. Додж. У меня дурные предчувствия насчет папы. Так и тянет домой вернуться. Мама уехала с Арни в Мотли — на комиссию. В августе того года его признали умственно отсталым. Мне было тошно. Папа с утра был в хорошем настроении. Улыбался, таскал меня за уши. По дороге в школу Ларри сказал: отец кайфует. А мне все равно было тошно, и я задумал на перемене сдернуть домой. Но на уроке мне приспичило по-маленькому, я коленки сжимал до боли. За 8 мин. до звонка напрудил в штаны. Л. Додж заложил меня миссис Брейнер. Когда все вышли на переменку, меня заперли в классе подтирать лужу. Вскрытие показало, что петля у папы на шее затягивалась примерно в то время, когда я писал под себя за партой. Ха. Ха-ха-ха, хи-хи-хи-хи, ха-ха-ха. Хи-ха.

Мел падает на пол и раскалывается надвое.

Пока Бекки читает мою писанину, вылезаю из окна пятого класса. Жду возле того места, где раньше была катальная горка. Сижу на асфальте и выдираю сорняки, пробившиеся сквозь трещины. Рука ноет от этого писательства. Всю доску сплошь исписал.

Бекки тоже вылезает из окна, идет в мою сторону. Я на нее не смотрю. Она не лезет ни с объятиями, ни с утешениями.

— Говорят, ты плакал в голос. Говорят, сидел в глубоченной луже и завывал.

Я молчу.

— Многим это запомнилось. Вой умирающего зверя. Многие этого не забыли, Гилберт. Да тебя и самого это преследовало все школьные годы. Так?

Я только пожимаю плечами. Бекки меня допрашивает, как следователь.

— А миссис Брейнер вдобавок оставила тебя после уроков, точно?

В ответ киваю.

— И что ты обнаружил, когда прибежал домой?

Отвожу глаза.

— Что твоего отца уже выносят из дома. Верно?

Не поворачивая головы, встаю, отряхиваю прилипший к ногам гравий. От мелких камешков остались вмятины.

— На похоронах никто не видел твоего горя. Никто не видел твоих слез.

Поднимаю на нее глаза.

— Ты этим горд.

Это так, но я помалкиваю. Она сверлит меня взглядом. Крепко зажмурившись, начинаю хохотать. Пронзительно, аж трясусь, сморщился весь.

— Гилберт.

Хохочу. От души хохочу и хохочу.

— Гилберт.

Опять смех. Уже напряженный.

— Никто не помнит, когда ты в последний раз плакал…

Но тут уже пускаюсь наутек.

— Гилберт, постой.

Я даже не оглядываюсь. Мчусь, как нахлестанный. Срезаю путь по чужим участкам, перемахиваю через забор Хойсов. Перебегаю Мейн-стрит, дальше — мимо бакалеи Лэмсона, мимо кафе «Рэмп». Напрямик через задний двор Меффордов, но там спотыкаюсь об их ванночку для птиц.

Дома взлетаю наверх и забиваюсь к себе в комнату. Вытираю вспотевшие ноги, руки… мокрым лицом зарываюсь в подушку.

Вечером отказываюсь от ужина. С наступлением темноты не спускаю глаз с окна. Дверь надежно приперта ящиками комода.

Сейчас уже ночь; баррикаду не убираю. Гляжу в окно: высматриваю мерцание спички, костерок в долбленом арбузе, хоть какой-нибудь знак от нее, подобие белого флага.

Так и не дождавшись никакого знака, засыпаю.

30

Суббота, первое июля (через пятнадцать суток — день рождения нашего слабоумного), на часах — семь часов сорок с лишним минут утра; еду в муниципальный аэропорт Де-Мойна встречать сестрицу-стюардессу, она же психологиня.

Оказавшись примерно в миле от нашего городка, решаю все же проехать мимо своей бывшей школы. Казалось бы, вчерашнее «прощай» было последним, но меня так и тянет увидеть ее хоть одним глазом, под занавес.

На тринадцатом шоссе разворачиваюсь, да так, что покрышки визжат.

За целый квартал вижу, что туда уже группками стекается народ. Сожжение назначено на десять утра, но сейчас уже с полсотни человек собралось. На меня накатывает дурнота; закладываю еще один крутой вираж — и прочь из города.