Что я любил

Билл и Вайолет любили историю своего скоротечного разрыва и воссоединения. Они оба рассказывали ее одинаково просто, как детскую сказку, но ни словом не упоминали о содержании писем. Однажды утром Билл проснулся и сказал Вайолет, что он возвращается к Люсиль. Они вместе дошли до метро, поцеловались там в последний раз, а потом Вайолет ежедневно писала Биллу письма и доставляла их по адресу Грин-стрит, дом 27, и так пять дней подряд. Билл вынимал письма из ящика, уносил их к себе наверх и там читал. Девятнадцатого октября, прочитав письмо пятое и последнее, он объявил жене, что исправить в их жизни уже ничего нельзя, закрыл за собой дверь и отправился на 7-ю улицу, где жила Вайолет, чтобы объясниться ей в вечной любви. Выслушав его, Вайолет залилась слезами и рыдала двадцать минут.

Эти пять дней разлуки всегда представлялись мне великим противостоянием двух характеров, но теперь, прочитав письма, я понимаю, почему в этой схватке победила Вайолет. Ни единой секунды она не подвергала сомнению его право делать то, что он считает правильным. Она настойчиво убеждала Билла выбрать ее, а не жену, но при этом делала это совершенно незаметно. Имя Люсиль упоминается в письмах всего один раз. Вайолет знала, что у Люсиль мощные союзники: время, сын и законность притязаний, помноженные на незыблемое чувство ответственности Билла, но она и не думала посягать на его моральные устои. Она победила, хотя в качестве аргумента могла выставить лишь одну-единственную правду — свою страстную любовь к Биллу, но именно страсти Люсиль была напрочь лишена. Потом, когда Вайолет сама рассказывала нам о письмах, она не скрывала, что продумывала их до мельчайших деталей:

— Я хотела, чтобы их было интересно читать. Они должны были получиться искренними, но не слезливыми, без тени жалости к себе. И конечно, эротическими, но без откровенной сексуальности. Хвастаться нехорошо, но все вышло как надо.

Люсиль действительно попросила Билла вернуться, он сам сообщил мне об этом без обиняков. Но мне кажется, что, едва муж переступил порог квартиры, желание Люсиль пошло на убыль. По словам Билла, не прошло и двух часов, как она снова была им недовольна. Он плохо помыл посуду и выбрал не ту книжку, чтобы почитать Марку. Отстраненность и недосягаемость жены прежде были для Билла главным магнитом, который притягивал его тем сильнее, чем меньше Люсиль подозревала, какую власть над мужем имеют эти необъяснимые свойства ее характера. Но брюзжание — удел бессильных, и никакого ореола тайны вокруг себя не создает. Мне кажется, что кроме слепящей целеустремленности, которой дышали письма Вайолет, ей также сыграли на руку бесконечные домашние упреки, которыми Люсиль осыпала Билла. Я не знаю, что чувствовала тогда сама Люсиль, мы с ней ни разу об этом не говорили, но я думаю, что в конечном итоге она сама — сознательно или бессознательно — отторгла Билла, и лавры Вайолет в связи с этим чуть тускнеют.

Едва переехав к Биллу в мастерскую, Вайолет засучила рукава и принялась за уборку. С рвением, доставшимся ей, должно быть, от предков, скандинавских протестантов, она отмывала, отскребала, оттирала, отбеливала, пока в мастерской не воцарилась непривычно суровая чистота, такая, что глазам больно. Люсиль по-прежнему оставалась нашей соседкой, а четырехлетний Марк после коротенькой передышки в своей разъятой надвое жизни продолжал существовать на два дома. Билл не делился со мной ни радостью, ни облегчением. Все и так было понятно. Я вдруг заметил, что он снова начал похлопывать меня по спине и благодарно сжимать мне руку повыше локтя, причем, как ни удивительно, лишь когда эти жесты вернулись, я понял, что их не было целую вечность.

Дни шли своим чередом, и в этом была почти литургическая размеренность, завораживающее сочетание обыденного и сокровенного. По утрам Мэт медленно-медленно одевался под нескладное тоненькое пение без ритма и мелодии. Четырежды в неделю Эрика на всех парах вылетала из квартиры, зажав в одной руке портфель с бумагами, а в другой булку с изюмом. Я отводил Мэта в детский сад и ехал в центр по самой загруженной ветке. В вагоне метро все мои мысли были заняты главой из будущей книги, где речь шла о "Естественной истории" Плиния, так что попутчиков своих я почти не видел. Их тела прижимались ко мне, в нос бил запах пота, табака, духовитой парфюмерии, лекарственных мазей и снадобий. Я, как всегда, читал обзорный курс по истории западноевропейской живописи для студентов Колумбийского университета и нескольких студенток Колледжа Барнарда и надеялся, что какие-то образы навсегда впечатаются им в память: синие с золотом узоры Чимабуэ, отстраненная красота "Мадонны на лугу" Джованни Беллини, ужас гольбейновского мертвого Христа… Джек Ньюман вечно притворно стонал по поводу своих ретивых учеников:

— Вот уж не думал, что мне когда-нибудь всерьез будет не хватать простых горлопанов из союза "Студенты за демократическое общество"!