Что я любил

Я не отвечал, но эта история была мне куда понятнее, чем думала Вайолет. Не важно, что на самом деле произошло в заставленной цветами квартирке, но я чувствовал свою сопричастность, словно стал звеном в единой цепи эротического электричества.

— "Перемес", на мой взгляд, — это главное слово, — продолжала Вайолет. — Оно точнее, чем "внушение" или "гипноз". Все-таки "внушение" — это что-то одностороннее. При этом, заметь, человеку свойственно определять себя как некую отдельную единицу, закрытую от остальных; так что даже столкнувшись лоб в лоб, мы не распахиваемся. Об этом мало говорят. А Декарт, между прочим, ошибался. Не "я мыслю, следовательно, я существую", а "я существую, потому что ты существуешь". Но это уже не Декарт, а Гегель. Облегченный, так сказать, вариант.

— Облегченный до полной невесомости, — хмыкнул я.

Вайолет досадливо отмахнулась.

— Суть в том, что люди постоянно перемешивают себя с другими. Иногда это хорошо, иногда просто замечательно, а иногда небезопасно. Мой урок фортепиано — наглядный пример перемеса, который представлял для меня опасность. Билл и его картины — тоже перемес. Или писатель и его книги. Это же сплошь и рядом! Помнишь ведьму?

— Какую?

— Из пряничного домика. "Гензель и Гретель" — это сказка Марка, его собственность. Она про него. И всю серию Билл затеял из-за него. Марк может сказать мне, что я его родная мама, а через минуту я слышу: "Уходи, ты не моя мама, ты плохая!" И всякий раз, когда я с ним, она тут как тут. Во что бы мы ни играли, она рядом. Стоит мне заговорить с ним, я слышу ее шепоток за спиной. Мы рисуем — она тут; строим что-то из конструктора — она снова тут. Я ругаю его за что-то — она опять тут. Стоит мне поднять глаза — и она всегда рядом.

— Подожди, подожди, получается, что в глазах Марка ты то ведьма, то родная мать?

— Это ты подожди. Я же пытаюсь объяснить. Раньше он никогда при мне не раздевался, теперь привык. Вот уже больше года мы играем в одну игру после того, как я его выкупаю. Наша игра называется "маленький хозяин". Марк — маленький хозяин, а я его слуга. После ванны слуга, по правилам игры, закутывает маленького хозяина в купальный халат, несет в детскую, чтобы уложить спать; кладет его в кроватку и начинает обнимать-целовать. Маленький хозяин страшно гневается и гонит слугу из дома. Слуга клянется, что он исправится, что никогда больше не посмеет обнять маленького хозяина, но потом, не помня себя, снова бросается к нему и осыпает его поцелуями. За это слугу снова гонят прочь. Он рыдает, умоляет о прощении, ползает перед маленьким хозяином на коленях, пока сердце хозяина не смягчается, и тогда все начинается заново. Марк может так играть часами.

— Я что-то не понимаю…

— А что тут понимать?! Это же Люсиль, неужели ты не видишь? Люсиль!

— Значит, вы играете…

Я не успел договорить.

— Ну конечно! Вот тебе и перемес. Сначала я его раздражаю, и он гонит меня, потом принимает назад, и так снова, и снова, и снова. В нашей игре я — это Марк, а он — это…

— Люсиль?

— Увы. Мне кажется, она никогда не оставит нас в покое.

Через месяц после этого разговора я оказался наедине с Люсиль. За весь год ее работы в Хьюстоне мы не виделись ни разу, а после того, как осенью она вернулась в Нью-Йорк, все наши встречи сводились к "здрасьте — до свидания" на лестнице, когда Люсиль заходила к Биллу, чтобы забрать сына. Слова Вайолет о перемесе на картине Джорджоне, ее рассказ об уроке фортепиано и игре в "маленького хозяина" странным образом наложились на то, что произошло между мной и Люсиль. Я почему-то уверен, что хотя в тот вечер в квартире мы находились только вдвоем, на самом деле нас было куда больше.

Все началось в субботу на Вустер-стрит. Мы с Эрикой очутились там по случаю шумного банкета, устроенного для поклонников и попечителей одного манхэттенского театра. Люсиль тоже была там. Когда я ее заметил, она казалась полностью поглощенной разговором с молодым человеком лет двадцати. Забранные наверх волосы выгодно подчеркивали ее стройную шею. На ней было серое платье, очень нарядное, намного наряднее, чем все, что она носила прежде. Я заметил, что в процессе разговора она время от времени берет своего собеседника за локоть. В этом жесте была экспрессия и неожиданный напор. Я несколько раз пытался перехватить ее взгляд, но она меня не видела. На подобных приемах, где собираются толпы народа, разговор в лучшем случае превращается в хаотический обмен репликами, а приглушенный свет не дает толком никого разглядеть. Так что через какое-то время мы потеряли Люсиль из виду.

Прошло около получаса. Вдруг Эрика сказала:

— Посмотри!