Что немцу хорошо, то русскому смерть (СИ)

Теперь остается выбрать и купить кровать. Этому мы и посвящаем остаток дня. Вечер же проводим на уютном балкончике моей новой квартиры за бутылочкой вина. Мама не звонит, да и не будет — для нас это действительно слишком дорого. По крайней мере, пока я не вступлю в права наследства. Адвокат сказал мне, что денег на счету «не так много», но когда я вижу цифру, то понимаю, что у нас разные представления о том, что такое много, и что такое мало. После продажи обеих машин, мой счет вполне можно будет назвать кругленьким. Маме так и скажу. За то, что я не стала продавать квартиру, она меня, конечно, отругает, но ее ведь после того, как я окончательно разберусь в ней, можно будет сдавать…

Интересно, а где живет Федор? И как? Холостяцкий «флет» — запущенный и грязный? Или у него периодически наводят порядок ночующие дамы? Про дам думать не хочу. Про Федю тоже, но все равно, как я не сдерживаюсь, разговор таки сворачивает на него. Пытаюсь подбить Викторию Прокопьевну рассказать мне о нем побольше, но она — кремень. Все сказанное ей без права передачи, действительно умирает в ее душе.

Ночевать едем в гостиницу. Но на следующий день я снова на пороге квартиры отца. Меня влечет его архив. Он у него в таком порядке, что невольно вспоминаешь о немецкой точности. Больше всего действительно о роде Унгернов. Писем барона по поводу клада нет. Да я и не рассчитывала их найти, ведь мне было ясно сказано, что Гюнтер выкрал их. Зато находится много другого, не менее интересного. В основном мелочи, но кое-что из этого становится новостью даже для меня.

Например узнаю, что один их моих предков — барон Халза Унгерн фон Штернберг был одним из основателей хорошо известного на Руси Тевтонского ордена…

* * *

К тому моменту, когда мы с Викторией Прокопьевной собираемся улетать — я обратно в Москву, она в Париж к своему Шарлю, который уже оборвал ей весь телефон, квартира моя «готова к употреблению». Диван перетянут, шторы сшиты и заняли свое законное место, в спальне стоит новая кровать, а все старое шмотье уносят какие-то деловые дамы из благотворительного фонда. Мое новое жилище теперь даже пахнет иначе. И как же здесь просторно! А какой тут кабинет и библиотека! Как подумаю о своей крохотной комнатенке в нашей с мамой квартире, даже тоскливо становится.

Оказывается, правду говорят, что к хорошему привыкаешь быстро.

Обратно лечу опять-таки первым классом. Мое кресло — у окна. Когда подхожу к нему, на соседнем, у прохода уже сидит какой-то человек. Светло-розовая рубашка, темно-розовый галстук с причудливыми узорами на нем. Модник, однако.

Темная стильно стриженная голова склонена над газетой. Останавливаюсь рядом.

— Простите…

Вскидывает голову, несколько мгновений смотрит, явно не понимая — видимо, читал что-то интересное и совершенно отвлекся от реальности. Потом резко вскакивает, чтобы пропустить. В итоге его розовая грудь оказывается в каком-то сантиметре от моего носа. Пахнет от него замечательно. И тоже, наверняка, очень модно. Вот только нюхать его не хочу совершенно. Просто-таки не могу. Потому что ровно в тот момент, когда он вскидывает голову и смотрит на меня, я его узнаю.

Это Илья Черненко. Мы в нашей детской, а потом подростковой компании звали его Черный — в том числе и из-за брюнетистой шевелюры. «Прицесска», которая увела его у меня, называла Черного «Илью-ю-юшенька». На этом самом «ю-ю-ю» губки у нее выпячивались вперед так, словно она тянулась поцеловать его, и я в этот момент ненавидела ее отчаянно.

Забавно. Он меня, похоже, не узнал. А ведь когда-то я с ним даже переспала, решив, что он ко мне вернулся, бросив свою «принцесску», и все теперь у нас будет отлично…

Илья пропускает меня на мое место. Садится сам, вновь деловито застегивает у себя на бедрах ремень безопасности и утыкается в газету. Смотрю на него искоса, возясь со своим ремнем — до меня в кресле сидел человек с просто-таки грандиозным пузом. По-прежнему хорош… Читает, но вижу, что уже не так внимательно, как раньше, между бровями появляется морщинка, он закусывает губу (как, оказывается, хорошо я помню эту его манеру!) и тоже бросает на меня косой взгляд из-под черных ресниц.

Наши взгляды встречаются…

— Ань?.. — столько недоверия в голосе, что даже странно. — Неужели это ты? Ты… как здесь? — и он обводит жестом салон первого класса.

А-а-а… Вот в чем истинная причина неузнавания. Дело не в моей дивно изменившейся при помощи Виктории Прокопьевны внешности. Дело в том, что Илья никак не ожидает увидеть «беднячку» Аньку Унгерн, дочку матери-одиночки, которая тянула семью на учительскую зарплату, сидящей на месте, предназначенном для богатеньких и состоявшихся. Таких, как он.

— Ты здорово выглядишь. Замуж вышла?

По-прежнему не верит, что на первый класс я заработала сама. Типичный пример мужского шовинизма: если женщина на дорогой машине, значит «отсосала» на нее, если в салоне первого класса — муж купил…

— Здравствуй, Илья. Нет, замуж я еще не вышла.

— Слушай… А сколько ж это мы с тобой не виделись?

— Тринадцать лет.