Что было бы, если бы братья Булгакова остались в Советской России? Вероятно, было бы то же самое. Но орден дали бы балалаечнику, а брата-учёного довели до степени сбора хлебных корок по помойкам, обвинив в «вейсманизме-морганизме». Что дальше? Дальше такое общество должно рухнуть, всё должно вернуться на круги своя.
Преображенский в конце повести выталкивает поднявшего руку на творца Шарикова из смертоносной извращённой культуры в его естественное состояние. Шарик довершает свою социальную карьеру и вполне доволен жизнью. Живется ему и вправду хорошо. В человеческой проекции больше всего эта жизнь напоминает службу почтенного английского слуги-бастарда.
XII
В «Мастере и Маргарите» руководителя организации советских писателей зовут Михаил Берлиоз. Иван Бездомный совершенно серьёзно полагает, что все обязаны знать, как он говорит, «Мишу Берлиоза», а то, что однофамильцем «Миши» является знаменитый композитор для него малозначительный штрих к биографии выдающегося деятеля советской культуры.
Бездомный живет в мире, где «перепутаны вывески», то есть иерархия авторитетов, всегда являющаяся основой культуры, искажена до неузнаваемости.
Это смещение шкалы ценностей делает невозможной литературную критику. Даже в постсоветском пространстве, таковая может существовать только в виде площадного фарса.
Одним из ведущих литературоведов начала 21 века в России считается поэт Дмитрий Быков. Недавно он выпустил исследование «Воланд — вчера, сегодня, завтра». Половина авторитетов, на которые он там ссылается, это его соседи по коммуналке, которых никто не знает. Более того, знание о таких людях часто неприлично. Например, он там цитирует вирши некоего «Льва Лосева»:
Для Быкова Лосев это огромная величина. Для культурного человека само знание о таком «лосеве» это ненужная информация, признак культурного сбоя. Культурный человек знает другого Берлиоза — настоящего. Это русский философ Алексей Фёдорович Лосев.
Соответственно и все попытки Быкова судить-рядить Михаила Афанасьевича — человека родившегося и выросшего в России начала века (то есть в Германии или во Франции), получившего университетское образование, воспитанного в профессорской семье «с правилами» (когда семь человек детей, у всех домашние прозвища, свои шуточки-прибауточки — огромный бытовой мир, бытовая филология, бытовая история c лаун-теннисом, крокетом и домашним театром, типичным для быта любой культурной белой семьи того времени, включая, например, семью Николая II), все эти попытки изначально НЕЛЕПЫ. Дмитрий Быков по-своему неглупый человек, не лишенный некоторого таланта и задора, он обладает большой работоспособностью, но этот человек вырос в Колумбии, и биологически он мулат. В этом нет ничего криминального, он может писать и писать хорошо (и часто пишет). Но «судить-рядить» — нет. Ибо, повторяю, в его голове нет культурной иерархии и системы приоритетов. Нет, и не будет. По-русски это называется «каша в голове»
То же самое, правда, без местечкового хамства — дьякон Кураев (а как я понимаю, Быков, цитируя Лжелосева, имел в виду именно его). Для Кураева эсхатология Винни Пуха и труды Ренана книги на одной полке. Полке собственного безумия.
Быков в образе растолстевшего Эдди Мёрфи из голливудского «Чокнутого профессора» отплясывает на Патриарших прудах перед сидящим на лавочке старичком:
Когда таким образом самовыражался («попрошу не самовыражаться!») Маяковский, это было относительно нормально. Потому что в Багдади он жил не в мазанке, а в доме колониального чиновника, а затем обитал в столицах и был человеком культурным. Когда есть культура, можно шутить и играть на понижение (но не в эпоху краха этой культуры, за что Маяковский поплатился). Но когда ниггер изображает из себя ниггера это скучно.
Объяснять тут ничего невозможно. В культурном обществе после первых двух строк перед пляшущим Быковым из кустов должен появиться другой ниггер:
Ему в ответ опять что-то спляшут, начнется полемика. А старичок благополучной пойдет домой, даже не очень заметив, что произошло. Ибо в этот день на Патриарших не произошло ничего. Никто ни с кем не встретился, все остались при своих. «Без потерь».
XIII