Что они несли с собой

Шоссе выходило к окраине городка, поворачивало на северо-запад мимо начальной школы и теннисных кортов, мимо Шатокуа-Парка, где столики для пикника накрыты кусками прозрачного полиэтилена и где отдыхающие сидят в шезлонгах и слушают, как оркестр старшеклассников играет на летней эстраде военные марши Джона Сузы.[72] Несколько кварталов спустя музыка стихла. Норман Боукер ехал под сводом вязов, потом вырулил на открытый участок вдоль берега, оттуда шоссе вело мимо муниципальных причалов, где женщина в бриджах ловила удочкой бычков. Другой рыбы в озере не водилось, если не считать окуней и пары никчемных карпов. Ни для купания, ни для рыбалки озеро не было пригодно.

Он ехал медленно. Некуда спешить, некуда идти. В салоне «шеви» было прохладно и пахло машинным маслом, и он получал удовольствие от мерного гудения мотора и кондиционера. Такое ощущение, что сидишь в экскурсионном автобусе, только город, который он «осматривал», казался вымершим. Из окна, точно на моментальном снимке, городок выглядел так, будто его полили нервно-паралитическим газом: всё неподвижно и безжизненно, даже люди. Городок не мог говорить и не хотел слушать.

«Хотелось бы тебе послушать про войну?» — мог бы спросить он.

Но городок бы только моргнул и пожал плечами. Он не имел памяти, а потому не знал вины. Налоги платились, голоса пересчитывались, и правительственные агентства делали свое дело эффективно и вежливо. Это был эффективный и вежливый городок. Он ни черта не знал про военное дерьмо и знать не желал.

Норман Боукер откинулся на спинку сиденья и задумался, а что сам мог бы сказать по этому поводу. Уж он-то дерьма навидался. По дерьму он спец. В особенности по запаху, но еще и многочисленным разновидностям текстуры и вкуса. Однажды он лекцию на эту тему прочтет. Наденет костюм, повяжет галстук и встанет перед членами «Киванис-клаб»[73] и поведает придуркам про все то расчудесное дерьмо, в котором так хорошо разбирается. Возможно, образцы раздаст.

Улыбаясь этой мысли, он чуть крутанул руль вправо, и машина плавно вошла по часовой стрелке в поворот шоссе. «Шеви» слушался на славу.

Солнце спустилось ниже. Без пяти шесть, решил он, самое большее — шесть ровно.

У заброшенных рельсов четверо работяг суетились в душной красноватой тени, монтируя платформу и пусковые установки для вечернего фейерверка. Одеты они были в одинаковые штаны цвета хаки, рабочие рубахи, кепки с козырьками и коричневые ботинки. Лица у них были темные и чумазые.

— Хотите послушать про «Серебряную звезду», которую я едва не получил? — прошептал Норман Боукер, но никто из работяг не поднял головы.

Позднее фейерверки расцветят небо красками. Озеро заискрится красными, голубыми и зелеными отсветами, и отдыхающие станут восхищенно охать и ахать.

— Ну, понимаешь, дождь неделю кряду не переставал, — произнес бы он. — Жидкая грязь повсюду, и от нее никуда не деться.

Он бы на секунду замолчал.

Потом он рассказал бы про ночь, когда они стали лагерем на поле у Сонг Тра Бонг. На дурном болотистом поле у реки. Рядом была деревушка, в каких-то пятидесяти метрах вниз по реке. И тут же десяток узкоглазых старух выбежали и начали кричать. «Безумная вышла сцена», — сказал бы он. Старухи стояли под дождем, мокрые до нитки, и верещали, дескать, это плохое место. «Номер десять,[74] — говорили они. — Дурная земля. Худое место для хороших воинов». Под конец старшему лейтенанту Джимми Кроссу пришлось достать пистолет и выстрелить пару раз в воздух, чтобы их отогнать. Но к тому времени почти совсем стемнело. Поэтому его люди разметили периметр, пожрали, забрались под плащ-палатки и постарались уснуть.

Дождь лил все сильней. И к полуночи поле превратилось в настоящий суп.

— Самый что ни на есть пузырящийся суп, — сказал он. — Как канализация или еще что. Густой и вязкий. Невозможно было спать. Невозможно было даже прилечь, потому что тебя начинало засасывать в этот суп. Липкий суп. Чувствуешь, как мерзкая жижа забирается тебе в ботинки, потом в штаны.

Тут Норман Боукер прищурился бы на низкое солнце. Он бы сделал так, чтобы голос у него звучал сухо, без тени жалости к себе.

— Но самым худшим, — сказал бы он тихонько, — был запах. Там пахло рекой, запах как от дохлой рыбы, но было и кое-что еще. Наконец, кто-то сообразил что к чему. Сообразил, что это было. Это было поле дерьма. Деревенский туалет. Канализации ведь у крестьян не было, верно? Поэтому они устроили отхожее место в поле. Я про то, что мы стали лагерем в долбаном сортире. На поле из дерьма.

Он вообразил, как Салли Креймер закрывает глаза.

Будь она тут, рядом с ним в машине, она бы сказала:

— Перестань. Мне не нравится это слово.

— Но ведь так оно и было.

— Хорошо, но слово-то употреблять необязательно.

— Отлично. Тогда как нам это называть?

Она бы сердито уставилась на него.

— Не знаю. Просто перестань.

«Ясно, — думал он, — эта история не для Салли Креймер. Она теперь Салли Густафсон. Без сомнения, Максу бы понравилась эта байка, особенно ее ироничность, но Макс давно превратился в абстрактную идею, что само по себе было иронично. А жаль».