Что они несли с собой

Линда кивнула. Она стояла в желтом круге света от фонаря. Девятилетняя девочка, совсем ребенок, но в ее глазах было что-то вне возраста — не ребенок и не взрослый, — та же точка абсолютного вечного света, какой я вижу в собственных глазах, когда Тимми улыбается Тиму с сереющих фотографий того времени.

— Умерла, — сказал я.

Линда улыбнулась. Это была радостная улыбка, будто она знала то, что никому недоступно, и она протянула руку, тронула меня за запястье и сказала:

— Перестань плакать, Тимми. Это пустяки.

* * *

И во Вьетнаме тоже у нас были способы абстрагироваться от смерти. Пожимать руку трупу — один из них. Принижая смерть, дурачась, мы делали вид, будто смерть не так страшна, как было на самом деле. Нашими словечками, одновременно циничными и горестными, мы преображали тела в мусор. Тем самым, когда кого-то убивали, как Курта Лимона, его труп уже был не реальным телом, а скорее кучкой отходов среди куда больших гор отбросов. Я узнал, что слова многое меняют. Гораздо проще справиться с утратой, когда говоришь «его положили», «его завалили» или «он сыграл в ящик», чем когда произносишь «он умер». Если на словах превращаешь человека в предмет, то неважно, что он мертв. А потому вьетконговская медсестра, сожженная напалмом, становилась «палеными чипсами», а вьетнамский младенец, лежащий рядом с ней, — «жареным арахисом».

— Вот прям до хруста зажарило, — сказал Крыс Кайли, перешагивая через трупик.

Мертвые продолжали жить в наших историях. Когда Тед Лейвендер схлопотал шальную пулю, парни говорили, мол, никогда не видели его таким расслабленным, мол, только посмотрите, он в полной отключке, мол, это не пуля, а наркота вышибла ему мозги. Понимаете? Он не мертв, он просто в отключке. Среди нас были христиане, такие как Кайова, которые верили в истории из Нового Завета про жизнь после смерти. Кое-какие байки передавались как легенды от бывалых к новичкам. Но чаще нам приходилось выдумывать собственные. Обычно они были преувеличенными или откровенной ложью, но это был способ заново воссоединить душу и тело или создать для душ новые тела. Например, была история про то, как Курт Лимон отправился клянчить сладости на Хэллоуин. Ночь выдалась жуткая и темная, и потому Лимон нацепил маску призрака, раскрасил себе тело в разные цвета и пробрался через рисовое поле в спящую деревню — почти голышом, или, как говорится в байке: только ботинки, стальные яйца да М-16. В темноте Лимон ходил от дома к дому — «звонить в колокольцы», так он это называл, — а через несколько часов, когда он прокрался назад за периметр, его мешок раздулся от добычи и он поделился ею с ребятами, доставая из мешка самые разные штуки: свечи и палочки благовоний, мешковатые штаны и статуэтки улыбающегося Будды. Так, во всяком случае, в истории говорится. Другие ее версии намного более цветисты, полны описаний и обрывков диалогов. Крыс Кайли любил приправлять ее дополнительными деталями:

— Хотите знать, что случилось? Времени четыре утра, и Лимон шлепает в деревню в своей маске призрака. Все спят, так? Поэтому он будит узкоглазую милашку. Щекочет ей пятку. «Эй, красотка, — говорит он тихо-претихо, — сласти или напасти!» Видели бы вы ее лицо. Чуть не родила! Ну, сами понимаете, перед ней призрак голышом, да еще дуло М-16 к ее уху приставил и шепчет: «Эй, милая, сласти или, мать твою, напасти!» Потом стаскивает с нее пижаму. Раздевает, я хочу сказать. Пижаму засовывает себе в мешок, а ее укладывает в кроватку и идет в следующий дом.

Прерывая рассказ, Крыс Кайли усмехался и тряс головой.

— Зуб даю, — бормотал он. — Страсти или напасти… Лимон… первоклассная выходка.

Слушая такие истории, особенно в изложении Крыса Кайли, вы никогда бы не подумали, что Курт Лимон мертв. Он все еще где-то в темноте, голый, раскрашенный, клянчит сладости, пробирается от хижины к хижине в той безумной белой маске призрака. Но он мертв.

* * *

В сентябре, на следующий день после смерти Линды, я попросил отца отвезти меня в «Похоронное бюро Бенсона», чтобы взглянуть на тело. Я уже был пятиклассником, мне было любопытно. По пути в центр города отец смотрел прямо на дорогу. Помнится, в какой-то момент он скрипнул зубами. Ему понадобилось много времени, чтобы закурить сигарету.

— Ты уверен, Тимми? — спросил он.

Я кивнул. В глубине души я, конечно, не был уверен, но просто должен был в последний раз ее увидеть. Скорее всего, мне требовалось своего рода окончательное подтверждение, какое-то воспоминание, которое осталось бы со мной, когда ее совсем не станет.

Когда мы припарковались перед похоронным бюро, отец повернулся и поглядел на меня.

— Если тебе станет не по себе, только скажи. И мы тихонько улизнем. Как по-твоему, честно?

— О’кей, — отозвался я.

— Или если тебя начнет тошнить, или еще что…

— Не начнет, — заявил я.