Что посмеешь, то и пожнёшь

– А вспомни, мой горький младшик, как мы прощались… Да где тебе вспомнить… На всё про всё было тебе три лета. Уходил я на фронт утром. Была смертная рань. Я поднял тебя с койки, хотел поцеловать. Так ты распустил тюни… Стал вырываться… Раза три сыпнул мне голыми пяточками по лицу. Вырвался-таки и в одной рубашонке, унырнул под наш барак на низких столбках… Стоишь на коленях-руках, ревмя ревёшь. Так мы и не простились.

– Какие с глупского детства спросы?

– И то верно… Что ж такие у вас долгие сборы? В полвека не втолкёшь… Лежи жди. Это неправда, что мёртвые не видят, не слышат. Железная ветка и станция рядом. Внизу. Я вас всех сверху, отсюда, с горки, видел. Не по разу мимо проскакивали. Митрофан то в техникум, то на каникулы. На год по два конца туда-сюда, туда-сюда… Позапрошлой осенью в Адлере в санатории жировал. На Рицу ездил. Перед ним автобус с людьми сорвался в пропасть… Всё ахал на абхазские горы. Палец-гора – шестьдесят метров ростом – особенно легла к душе… А ко мне и носа не высунь… И Глеб в армию… Из армии… Даже Поленька наша раз промигнула вместе с тобой…

– То возвращались мы из Грузии на Родину.

– Наконец-то вырвались из каторжного чайного ада! Даже отсюда, из могилы, я видел по утрам, как бригадир Капитон бегал по посёлушку и стучал палкой в каждое окно, будил в работу: «Аба!.. Вставай!.. Сэгодня воскресень, работаэм да абед! Аба! Вставай скорэй». А было всего-то если не пять, так только четыре часа утра. В такую рань по воскресеньям гнали на сбор того проклятухи чая… Наконец выпрыгнули из этой чайной могильной ямы… Ну… В сторону этот чай!.. Ты… А ты? Ты без конца веялся мимо. Командировки… В Батум. В Тифлис. В Ереванко. А заодно, раз тут при близости, и в Насакиралики наведывался. Оно, конечно, кому не в охотку глянуть на места, где возростал… Скучаешь. Но почему по батьке никто не заскучал? Иле не знали, что я здесь? Разве вам власть не писала – похоронетый в Сочах?

– Писать-то писала. Да искать-то где? Развалились те Сочи на сто двадцать километрищев вдольки моря. Сыщи ветра в горах! Да я сам сперва сколько раз писал тем властям? Просил сообщить, где именно Вы похоронены. Нам не отвечали. Мы и реши, никто Вас не хоронил. Вынесли за госпиталев забор и весь расчёт. По газетам, у нас везде проклятуха глянец. А в новгородских, в псковских, в ленинградских лесах до сей поры спотыкаются о солдатские косточки. Где пуля остановила, там и схоронила. В эту зиму снова написал. То ли гласность затюкала – ответили сквозь зубы. Похоронен в братской могиле на Завокзальном кладбище в центре Сочи. От железнодорожного вокзала можно доехать на такси, расстояние полтора километра. Откуда они взяли эти полтора? С платформы сразу на мост над путями, взбежал на горку по каменной лестнице и у Вас.

– Спасибо, сынка, что наведался. Я боялся, что никто так и не покажется. Невжель хорош и был, покудушки в рот подавал? Подымай, подымай и на. Никтошеньки! К другим худко-реденько наезжают… А ко мне… От соседей совестно… Ну да ладно. Рассказывай, как вы там. Среднюю школу все покончали?

– Да вроде. В одно лето я кончил школу, а Митрофан молочный техникум на Кубани. От Вас совсем рядом. Кончил он красненько. Как отличнику – выбирай сам себе место работы. Он и выбери город Серов. А после раскинул спокойненько умком, за головушку за бедную и схватись. Господи! Да на кой кляп нам тот Урал? Чего менять одну чужбину на другую? Разве мало навидались мы лиха в Грузинии, в «стране лимоний и беззаконий»? Хорошая земля Урал, а лучше драпану к себе на Родину! И дикой полночью, в одних трусах жиганул по общежитию меняться. Серов! Город! Большой город! На любую воронежскую деревнюху! И выменял у одного дружка Тришкина.[348]

– Умно! Умно!

– Мы сразу с Митрофаном уехали в Каменку. Это посёлочек под Лисками. Потом из армии вернулся к нам Глеб. Я поехал в Насакирали, еле уговорил маму бросить тот каторжный, рабский чай и увёз в Каменку. Года пенсионные ей ещё не поспели, а мы всё равно не пустили её больше ни в какую работу. Три лба одну мать не прокормим?!.. Митрофан был механиком на маслозаводе, а мы с Глебом разнорабочими. Я кочегарил и писал в газеты. Через год меня направили работать в редакцию. Вжался заочно учиться в университете на журналиста. В Ростове-на-Дону. Недалеко тут от Вас… Менялись редакции. Менялись города… И кружило, кружило по провинциальным стёжкам, пока не прибило к московскому бережку. В Москве и прикопался.

– А наши всё так и живут в Каменке?

– Нет. Года четыре там помучились, и Митю перевели в Верхнюю Гнилушу. Это на севере нашей же области. С ним переехали и мама с Глебом. Митрофан добежал-таки до директорского кресла на маслозаводе. Потом власть подпихнула его в председатели колхоза. Глеба уже пенсионер. Компрессорщиков в пятьдесят пять выпроваживают.

– Господи-и!.. Уже сыновья стареют… Не вдвое ли старше против меня… Дети у всех?

– Только у Митрофана. Три девки. Сдал России под расписку… Уже распшикал под загсовскую расписку. Недоверчивый… У меня… пока никого… Как ни старались…