Что посмеешь, то и пожнёшь

Расскажу я вам, робята,
Как тоскливо без жаны.
Утром встанешь – сердце бьётся
Потихоньку об штаны.
По весне кол торчком,
Тяжело, братцы.
Приходите к нам в райком –
Палками кидаться.
Я не помню, как заснула
У шофёра на руке.
Просыпаюсь – целки нету,
Три рубля торчат в руке.
Всё вам, девочки, припевочки,
А мне не до того.
Умер дедушка на бабушке –
Сдавал на ГТО.
И немцу не дала,
И грузину не дала.
Свою узкую –
Только русскому!
У кого какая милка,
У меня дак секлетарь.
Не даёт пощупать титьки,
Говорит: «Пониже шарь!»
Харят нас и тут и там
Коммунисты разные.
Неужель мы оттого
Сами станем красные?
Полюбила я парторга,
У него партийный орган.
С ним любиться нипочём –
Обмотан орган кумачом.
Всё запреты да запреты.
Делай то, не делай это.
На черта такая жизнь?
Государство, отвяжись!
Коммунисты нас терзали
Чуть не весь двадцатый век.
И до смерти затерзали
Миллионы человек.
Коммунистов изберут,
Все продукты пропадут.
А предприниматели
Пойдут к такой-то матери.
Был при Сталине порядок:
Десять, двадцать и расстрел!
Голосуй за коммунистов,
Если снова захотел!

Дома Пендюрин меланхолично поиграл горниста – из горлышка безотрывно выдул почти всю бутылку и, не удержав её, выронил. Бутылка с веселым звоном покатилась под диван, выплёскивая остатки коньяка на пол.

– Мыш…ка… норуш… ка… Сейчас же вылезай! – погрозил он бутылке ватным кулаком.

Но бутылка почему-то не показывалась из-под дивана.

Он устало махнул рукой и разгромленно загудел:

– «Как-то ночью на закате заглянул я в личный чум.

Там мужчина бледнолицый выковыривал изюм.

Я наглею, я зверею, надоело объяснять:

Сядем у канавы

День полярный провожать».

Тут вернулась на рейхстаговском членовозе из области, из спецпарикмахерской, Лика.

Присела на корточки перед ним. Пошатала за плечо.

Он еле разлепил один мутный глаз.

– Я слышала… Ну что, звездочёт коньячных этикеток, проводил полярный день? Ох-охушки-и… Полный перебор… Похоже, оприходовал весь боекомплект…[450] И пол влажный,[451] и сам влажный… Под завязушку наборомзился?[452]

– Не путай сюда своего Бровастого. И вообще кончай баллоны катить, вшегонялка!.. – Он лёг щекой на стол, устало закрыл глаза. – Я теперь свободен, как негр в Африке. Больше в присутствие не иду… Прощай, мой рейхстаг…

– Или ты, Глупчик, недоперепил? Что за бред уснувшего генсека?

– Не бред, а суровая реальность. Накатила годинушка… Поспевай только отскакивать!

– До такого договориться… Цок-цок… Кре-епенько смазал утомлённый организм… Ну!.. В сторону твою реальность. Займёмся моей. – Она кокетливо глянула в зеркало на стене, чуть взбила сзади волосы на голове. – Как тебе новая причёска? Оцени.

Он вяло кинул руку в сторону и устало шепнул:

– Прощай…

– Да ну ладно тебе бурить мозги! Это в честь-то чего прощай?

– Прощай, спецфигаро…[453] Прощай, – глянул на пустую бутылку из-под коньяка, выглядывала из-за ножки дивана. – Прощай, спецбуфетик… И ты, кусик… прощай… И наш бурундятник прощай. Все прощайте… Прощай наша сладкая жизнь… Безвыходняк…

Лика чувствительней шатнула его плечо.

– Сколько тебе говорить: не пей? Или ты забыл, что водка – пережиток прошлого, настоящего и будущего? А ты… Похоже, мой алконавт словил-таки сегодня белочку[454]? Ответил на красный террор белой горячкой? Проспишься и белочка убежит снова в лес!

– Некуда бежать белочке… Ты что, не слыхала?

– Слыхала, несчастушко ты мой. И что? Борька пукнул, а ты в обморок упал? Нашёл кого бояться! Да они с Горбатым поцапались у цэковской кормушки. Борька и дерани в дерьмократы. А так кинь пятнистый Горб ему сладенькое местечко и сидел бы помалкивал… Борьки бояться не надо. Свой же! Из коммунистов! А коммунисты ничего серьёзного не сделают!

– Это верняк! Мы вон семьдесят три года бегали при власти. И чего мы сотворили?.. Хорошего?.. А шиш мы чего сотворили хорошего. А за всё прочее… Нас мало повесить за ногу или за кокосы!