Что посмеешь, то и пожнёшь

Была Катя среднего роста, ладно сшитая. Наделила её судьба той зовущей русской красотой, которая властно заставляла при встрече обернуться на неё всякого парня в Гнилуше, обернуться да ещё тоскующе и вздохнуть.

Подружки завидовали Катиной красоте и открыто не любили Катю за скрытый, молчаливый характер. Нет в Кате артельной струнки. С такой ни на танцы, ни на пруд. Только и знает: работа – дом, дом – работа, работа – дом, дом – работа!..

Ну, работа, положим, понятно. Тут обсуждать нечего. Отдай восемь часов и не греши. Так неужели остальное время только на то и дано, чтоб приятельствовать с полуглухой бабой Настей, одиноко доживавшей свой век тем, что понасбирала полный, как лукошко, домок квартирантов?

Остальные замечают бабу Настю, лишь когда прибегают упрашивать подождать с платой.

А Катя…

Копать картошку – вместе с бабой Настей. Собирать в саду яблоки – вместе, стирать – вместе, по магазинам – вместе.

У Кати твёрдые, тугие, как у парня, руки и всю ломовую домашнюю работу она вертела играючи, оттирая от той работы бабку. Привезли уголь, сама перетаскала в сарайку. Сама наколола дров. Топи, баба Настя, до мая!

Не надышится бабка на Катю.

Понесла старая по Гнилуше:

– Да, домушница моя жиличка. Да, тихая. Сама смирнота! Ваше дело, называйте скрытной, называйте смурой. А я скажу: смыслёная, строгая. Вся в деле. Смолить булды[238] и минуты не будет. Одно слово, не такая, что сею-вею. Чистынько держит свою марку! И смирночко живёт…

Точёное, обворожительное лицо у Кати было продолговатое, и было в его выражении нечто такое, чему одним словом не дашь названия. Тревога не тревога, беда не беда…

Казалось, будто кто задал неподъёмно трудную задачку. Девушка всю жизнь билась, добивалась ответа – напряжённая сосредоточенность навсегда вошла в лицо; казалось, уже вот-вот дойдёт Катя до ответа, она уже его видит, близко видит, но не настолько ясно, чтоб всё понять-разобрать; она старается, тянется рассмотреть, оттого лицо, чудилось, заострилось, вытянулось несколько вперёд навстречу скорой томительной отгадке.

Из маслоцеха Катя побежала в компрессорную.

В компрессорной только что прошла пересменка.

Принявший смену Здоровцев, дородный, словно стог, держал Глеба за руку, поданную на прощанье, тихонько, заискивающе потискивал и не отпускал, торопясь выложить Глебу свои горячие новости.

– Знаешь, отец Глеб, – радостно рокотал Здоровцев, – мой сосед купил вчера мотоцикл с коляской. Жена и говорит: вот, Ванькя, ещё б одно колесо и – «Волга»! А мужик на то ответствует: вот, Манькя, тебе б ещё две титьки и была б ты корова.

В тот самый момент, когда неплотно вставленные стёкла сухо звякнули в окнах от толчка хохота, в компрессорную упругой, с прибежкой, походкой влетела Катя.

– Эгей, весельчаки! Кончай гнать картину! Где ваш холод?

– Что тебе здесь? Северный полюс? – в смехе отмахнулся Здоровцев.

– Да у меня масло горячее в ящики хлынуло!

– Отстудим! Отстудим, Катюшка! – ломливо взял под козырёк Здоровцев. – Нам это, милая, – потянулся к аммиачному вентилю, – разок крутнуть… Вот… Набавил… Пошёл наш холод, милая лирохвостка, к вам в гости. Ступай и ты… Встречай! Уж больно ты ревностная на работу. Не наседай ноне сверх всякой меры. Пойми, голова! Вчера был на гранд-приёме![239] У меня со вчерашнего мотоцикла шум в голове застрял. Уж так обмывали, уж та-ак по-гвардейски стар-ралися…

– Что сегодня в работу не годен? – подрезала Катя. – Ве-е-еликий пиянист! – в издёвке щелкнула она себя пальцем по горлу. – Вот, профсоюзный председатель, – повернулась к Глебу, – чем не тема для собрания?

– Ну-у! – простительно улыбнулся Глеб. – До собрания наш Здоровцев успеет выздороветь. Ты, Здоровцев, повторяй про себя: я здоров как бык, я здоров как бык, я здоров как бык! И неминуче будешь здоров как бык. И спокоен. Даже кольцо можно в нос продеть.

Здоровцев опасливо потрогал нос и как-то легко вздохнул, не обнаружив в носу кольца, которого почему-то забоялся.

Катя грустно усмехнулась одними ласковыми ямочками на щеках, медленно побрела назад, во двор.

Её взор упал на клумбу.

Не убирая взгляда с хризантем в шапочках из первого снега, Катя поражённо остановилась.

Независимо, с каким-то решительным вызовом и низкому небу, укиданному сплошными комьями облаков, и пробегавшим мимо людям, и ленивому, монотонному шуму, сдавленно бившему откуда-то, казалось, из-под заводской стены, стояли на клумбе прямыми чёрными столбиками стеблины подсолнухов, астр, георгин, с которых давно посрезали цветки. Зато как-то ненадёжно, врастопырку держались ещё живые хризантемы. Под белой тяжестью снега хризантемы клонились в беспорядке в разные стороны, готовые вот-вот подломиться.

В растерянность на Катином лице втекла тревога.

«Живым всегда трудней», – обречённо подумалось и она принялась стряхивать снег с хризантем.

Подошёл удивлённый Глеб.

– Катерина Ивановна, всё равно ж под снег уйдут. Чего с ними нянькаться? Кому они нужны?

«Мне, например! – лишь бровями корильно повела. – Могли б и поднести…»