Что с тобой случилось, мальчик?

Первый по–настоящему тёплый день. Март! Все–та–ки кончилась эта зима. Проклятая, как и все остальные зимы. Вчера я лежал в постели, допоздна слушал «Голос Америки» по своему приёмнику. Сказали, что к приезду Рейгана отпустят всех, даже отказников, всех, кто не связан с государственной тайной. Он приезжает в конце мая, а я до сих пор не получил вызова!

Тебе не понять, что значит настоящее отчаяние. Если не придёт вызов, если меня не выпустят, кончу самоубийством. Я не боюсь смерти. Тем более ты говоришь, что смерти нет. Вот и проверю.

Сегодня ты ушёл рано, когда я ещё спал. Спасибо за омлет на плите, за тёртую с сахаром морковь. В любом случае, скоро тебе не о ком будет заботиться. Отдохнёшь от меня.

С утра было, наверное, сто звонков по телефону. Ищут тебя, спрашивают. С таким уважением. Не дали

ни выспаться, ни толком позавтракать. Ты нужен всем. Все нужны тебе. Кроме меня, родного сына.

В психбольнице я часто думал: как же это всё получилось?

Когда ты примчался в метель на такси к телефонной будке, забрал меня вместе с моим узлом, мне шёл четырнадцатый год. Семь лет я прожил у матери. Как они прошли, ты теперь знаешь.

Оказалось, что за это время и у тебя шла своя жизнь. Хотя ты не женился и был так же беден, многое изменилось с тех пор, как мать уехала вместе со мной.

Не хотел писать: там, в грузинской психушке, я болел гриппом с высокой температурой, лежал в изоляторе, бредил. И однажды в бреду вспомнился наш большой, на пятнадцать вёдер воды, аквариум, в котором жил карп, и как ты держал меня маленького на руках, а я кидал ему катышки белого хлеба… Вспомнилось, как ты купил мне на Птичьем рынке кролика. Он прыгал то в лоджии, то по всей квартире. Все-таки когда мы жили втроём — ты, мама и я, — было много хорошего. Помнишь, как мама без конца разучивала на пианино «Лунную сонату»? И я засыпал под эту музыку.

Вернувшись к тебе, я увидел, что в том углу, где на стойке стоял аквариум, высится целая оранжерея до потолка, набитая висящими корзинками с растениями, освещёнными лампами дневного света.

Откуда они взялись, эти орхидеи? На черта они тебе понадобились? Неужели ты продолжал их поливать, ухаживать за ними в то время, когда я исчез на целых два с половиной месяца?

Если б ты знал, как я ненавижу это твоё странное увлечение. Жить в бедности среди орхидей!

Но это были ещё не все перемены.

Наверняка считаешь себя умным, а поселил меня вдвоём с дедушкой. Сам остался в своей комнате. С орхидеями. С громадным столом, за который ни свет ни заря садился писать свой роман.

Конечно, дедушка относился ко мне хорошо. Радовался, что я опять с вами. Жалел, что бабушка Белла не дожила до этого времени.

И все-таки нельзя было селить меня с ним, дряхлым стариком, который не спал по ночам, шаркал своими тапками, включал свой ночник, читал «Правду». Я это особенно ненавидел. Тоже мне старый коммунист с восемнадцатого года! Персональный пенсионер! Уже тогда я понимал, что в этой «Правде» печатают ложь. Ты сам рассказывал мне про XX съезд, про Хрущева. Давал читать брошюрку с его речью на XXII съезде.

А что изменилось?

Думаешь, я не видел, как, когда к тебе приходил Артур Крамер послушать новые главы твоего романа, ты выключал телефон из розетки? Ему читал, а мне — нет. Говорил, что я ещё маленький, не пойму. Значит, про Сталина мог понять, а про то, о чём ты пишешь, не мог?

К тому времени ты перевёл меня из той школы, где я учился, когда жил с матерью, в другую, совсем близко от дома. Это была уже четвёртая школа в моей жизни.

Учителя быстро просекли, что я отстаю по всем предметам, кроме разве географии и литературы. Испугались, что снижу им процент успеваемости. Стали оставлять меня после уроков на дополнительные занятия. Особенно старалась классная руководительница — математичка. Она все допытывалась: почему это я сменил столько школ? А что я мог ей сказать? Хотела встретиться не с тобой, а с матерью.

Мать ни разу даже не позвонила, с тех пор как меня выгнала. Её родители тоже. И я не хотел им звонить, я их всех ненавидел, хотя ты говорил, что это нехорошо, все-таки родная мать, может быть, она действительно болеет…

Только через год после того, как я вступил в комсомол, перешёл в восьмой класс, ты все-таки настоял, заставил позвонить, поздравить с днём рождения.

Мать как ни в чём не бывало стала спрашивать, как моё здоровье, как я учусь, хорошо ли меня питают.

Сама рубля не прислала. Я-то видел, как нам трудно. Никто алиментов нам не платил. Иной раз жили на одну дедушкину пенсию персональную — жалкие девяносто рублей.

И все же ты продолжал писать свой бесконечный роман да ещё отвечал мне, что его, наверное, никогда не напечатают.

И в свободное от этого занятия время бесплатно лечил этой своей биоэнергией рук больных, которые прут в наш дом со всех сторон, всех концов света.

А в промежутках ходил за продуктами, готовил, стирал, отстукивал на машинке рецензии на какие-то рукописи, за что получал гроши.