Что с тобой случилось, мальчик?

Старик нагнулся, поднял большущий якорь с верёвкой, подал. Я принял его, грохнул на причал. Только хотел пойти дальше, как тот говорит:

— Слушай, подай руку.

Подал я ему руку. Старик оказался на причале.

—Ты, — говорит, — откуда? Что здесь делаешь? Приезжий?

Небритый такой старик, седой, в круглой сванской шапочке.

— Приезжий, — отвечаю. — Люблю рыбу ловить.

— Жалко, — говорит, — пришёл бы утром, я бы тебя с собой взял. Одному трудно грести. Сердцем немножко больной.

— А когда утром?

— Сейчас зимой в девять часов отход дают. Слушай, приходи завтра, в воскресенье. Селёдка косяками идёт. Из Азовского моря спустилась. Тепло ищет.

А я думаю: «Зачем ты мне нужен? Куда тебя потом девать — в море топить?» Да и лодка у него плохая, все дно в воде.

— Ладно, — говорю, — приду.

Повернулся, пошёл обратно. А он вдогонку кричит:

— Слушай, самодур у тебя есть?

Я не ответил.

Иду, смотрю на лодки. Все на цепях мотаются. Цепи замкнуты на замки. И все — без весел.

Тут я остановился.

Я ведь решил уходить на вёслах. В моторе я ничего не понимаю. Да и как его спереть? И бензин может кончиться. А самое главное, мотор — он железо. У пограничников наверняка приборы, которые засекают металл и тарахтение. Звук в воде далеко слышен. Пусть на вёслах и дольше, зато все деревянное, есть шанс проскочить. Грести я умею, ты знаешь. Да ещё в Серебряном бору тем. летом тренировался.

Короче говоря, лодки колышутся без весел. Все весла эти куркули заперли в будках. Стою как дурак. Смотрю: те, кто ушёл на лодках, возвращаются с моря в реку. В самом устье река песчаную косу намыла. Проход узенький, мелкий, вот и стараются проскочить.

Думаю, надо смываться, чтоб меня здесь не видели. Пошёл. И вдруг заметил: сбоку, к одной будке прислонённые, весла стоят! Почему‑то три. Новенькие, с красными лопастями.

Бросился к ним. Схватил две штуки, тяжёлые. Чесанул к дому. И, как назло, навстречу по тротуару пограничник топает. С карабином. Я шаг замедлил, дыхание затаил; Прошёл мимо. Ужасно хотелось узнать, оглянется он или нет. Но я удержал себя. А по спине мурашки, и внутри опять струна.

Когда дошёл до своей калитки, обернулся. Его уже не было видно.

Все‑таки было бы интересно посмотреть на твоё лицо. Как ты все это читаешь про родного сына, который задумал пересечь Государственную границу СССР.

Поставил я тогда весла в углу комнаты. Осмотрел. Уключины тоже новенькие, сверкают.

Оставалось главное — добыть лодку. Точнее, украсть. А как это сделать? Они все на замках, да и люди там, на причале, наверное, всегда толкутся. Не говоря о погранбудке… Это мне просто повезло, что в первый раз почти никого не было.

Вот о чём я думал, когда вышел из дома, снова запер за собой дверь.

Шёл мимо пальм и эвкалиптов по набережной. Руку с ключом держал в кармане куртки. Хорошее все‑таки это чувство — держать ключ от собственной комнаты, пускай и снятой ненадолго, пускай без отопления. Никогда у меня не было своей комнаты! Скажешь: как это не было? А вот так! Сначала, когда был совсем маленький, жили втроём — ты, я и мама. Потом я с матерью. А когда она меня выгнала, ты поселил меня с дедушкой, сам остался один в соседней комнате. Правда, дедушка умер через три года.

И всё равно все здесь было твоё. Стол, стулья, телевизор, тахта, ковёр на стене, книги на полках. Ты скажешь, эти книги ты покупал для меня — «Уолден, или Жизнь в лесу», повести Толстого, рассказы Сетон–Томпсона… В том‑то и дело! Все это ты приносил. В конечном итоге, все это было твоим, а не моим. Даже карта мира на стене, которую я потом выпросил у матери, куплена тобой.

Всё, что на мне надето, — твоё. Лыжи, коньки, боксёрские перчатки, гантели, удочки — твои подарки.

У меня же никогда не было своих денег что‑нибудь купить. И даже когда ты мне давал их и я покупал пластинку Высоцкого или доску на роликах, это были не мои деньги.

Лишь однажды, получив первую свою стипендию в медучилище — жалкие тридцать рублей, я потратил их все на такой обед в ресторане «Прага», что даже заболел на утро.

Ух и мрачное у тебя стало лицо, когда ты узнал о том, как я истратил эту стипендию! И недавно такое же лицо у тебя было, когда ты увидел, что я заляпал вареньем первый том «Войны и мира «Толстого. Кстати говоря, скучная, устарелая книжка. Не знаю, зачем ты мне её подсунул, почему все восхищаются. Если по–честному, я её и не прочёл даже, только перелистал.

На самом деле мои любимые книги — «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок». Трудно понять, почему этих весельчаков, Ильфа и Петрова, не расстреляли, не посадили. Неужели ты не видишь, каких идиотов они описывают, рождённых этим самым сталинским строем? Один лишь Остап Бендер — свободный человек среди рабов и уродов.

Тогда я шёл по набережной и впервые понял, что разговариваю с тобой. А ты — за тысячи километров. Оказывается, я часто с тобой говорю, мысленно, конечно. Да и сейчас то, что пишу, тоже разговор с тобой. Последний.