Что сказал табачник с Табачной улицы

– Слушай. – Его опять прижимал Гур. Гур укололся об розу и сосал палец, потом сплюнул. – «Бессильный и неумелый опустит слабые руки, не зная, где сердце спрута и есть ли у спрута сердце». Разве это плохо? Я остался один, Ботса и Пепина утопили в нужнике. Не смей надо мной смеяться. Чем ты лучше? Что повариху подарили?

Он заплакал, брякнули колокольчики.

– Будах лицом костляв, – сказал ему Румата.

И все внутри вдруг встало на место.

Через спины и затылки Румата видел приседающего Будаха. Король наклонился и щупал ему колени.

– Коленки не болят. Вылечил себе все. Даром, что старик… Все. Лечи.

Распахнулись двери, ударил барабан, происходила смена караула. Церемониальным маршем вошли королевские гвардейцы, одни приседали, другие топали. Позади тихо стонал и давился слезами Гур. На него уже оглядывались. Впереди сквозь спины гвардейцев король взвизгнул, он торговался с Будахом или с тем, кто так себя называл. Маленькие собачки дружно лаяли на грязной развороченной постели. Будах двумя руками держал здоровенный кубок под крышкой.

– Почему-то все растирают, – бормотал король и вдруг заискивающе уставился на Рэба, стряхивая одновременно со лба пот.

«Никогда он его не выгонит и не казнит», – подумал Румата и, как бы в ответ его мыслям, король поднял голову и позвал:

– Румата, эй! С поварихой сбежал, что ли?!

Румата, уже представляя все, что будет, отбросил плечом здоровенного придворного, и, грум-грум, опять двинулся к королю, и опять шутовски споткнулся. И опять всех насмешил.

– Пей! – крикнул ему король. – Вы там у себя в Ирукане святого Гарана в рабство продали…

Румата принял кубок уже без крышки. Будах мелко кланялся и улыбался именно ему.

– Все пить? – спросил у короля Румата и, не дожидаясь ответа, сделал здоровущий глоток.

Глаза залило слезами, все вокруг сместилось и только через секунду встало на место. Как ни странно, предчувствие беды, сжимавшее шею, ушло.

– Можно повесить, – сипло, в нос сказал Румата, вытирая слезы тонким, очень дорогим платком и бросая его в горшок.

– Почему-то все растирают, – опять забормотал король, выхватил у Руматы кубок, залпом опрокинул в себя.

Слышно было, как он глотает, и затряс головой, протягивая вперед руки и щелкая пальцами.

– Вина, – наконец воздух прорвался в легкие короля. Голос был сиплый, как будто его вытащили из-подо льдины.

Рэба и Румата, столкнувшись, подали кувшины. Король, выпучив глаза, гулко глотал. Красные струи текли по голой груди и животу.

– Все вон… – засипел он.

Гвардейцы сделали боевой разворот и устрашающе обнажили мечи. Арбалетчики в латах высунулись так, будто их там, наверху, держали за ноги.

Придворные, опрокидывая мебель и сбивая друг друга с ног, бросились к дверям. Последней кормилица тащила принца с огромной головой и большими испуганными глазами. Наконец побежал оркестр.

Выскочив из покоев, Румата нырнул за грязную колонну. Он стал хохотать и ничего не мог с собой поделать.

За дальней колонной кто-то так же хохотал, надрывно и с повизгиванием. Кто-то здесь еще мог смеяться, и Румата улыбнулся. Неожиданно дверь опочивальни отворилась. На пороге усталый и строгий стоял дон Рэба. Он потер пальцами глаза.

– Король почувствовал себя дурно. Дон Румата, вы дежурите ночью у покоев принца, – за этими словами слышалась важность, – вам дать еще солдат? Хотя вы сами… двойной соанский панцирь…

Рэба как-то безвольно показал рукой удар, повернулся, и два Серых в полулатах закрыли дверь.

Спектакли эти на Румату не действовали, он пошел к колоннам, надеясь увидеть того, кто мог так смеяться. Но никого там не было, и, отводя рукой клейкую парусину, он направился по непарадному коридору, устланному соломой, вонючему и сырому. Здесь когда-то танцевали, и на стенах остались прелестные фрески, сбитые там, в главных помещениях. Из-под царапин, из-под ссохшейся грязи и навоза, из-под высохших плевков словно высовывались лица, кони. Вот рука, вот доспех. Это было завораживающе красиво. Где-то позади опять раздался смех. Теперь смеялись двое. Но возвращаться Румата не стал. В конце коридора были открыты хозяйственные ворота. Там дежурил Серый офицер, и несколько арбалетчиков хлебали что-то из горшков, сидя прямо на соломе. Два солдата вытягивали из ворот заупрямившегося ослика с раззолоченным, но уже облинявшим хвостом и такими же ушами. Неожиданно хлынул, как рухнул, дождь, закрыв двор, постройки и весь мир плотной серо-серебряной стеной.

– Красота, – сказал арбалетчик. – Совсем домой не пройдем.

Из дождя возник Уно с зонтом. Уно указывал серому офицеру пальцем на Румату.

Ливень прошел. Здесь ливни, как и снега зимой, проходили стремительно, как и возникали. Ливень оставил огромные лужи, по которым рябил ветер. Отовсюду капало, домой Румата ехал на ослике с еще больше полинявшими ушами и золоченым пока еще хвостом. Уно вел под узцы, ноги Руматы почти задевали лужи, и он то закрывал глаза, мгновенно засыпая, то открывал, и мир то погружался в темноту, то вспыхивал.