Но наши с ней отношения не вписывались в ее взлет популярности; я порой комментировала содержание ее ленты, оперируя фактами и здравым смыслом, или просто вступала с ней в дискуссию при встрече, что вело к охлаждению нашей дружбы, и однажды она попросила меня и других неугодных ей комментаторов оставить наше мнение при себе. Сделала она это корректно, в личной переписке, и мы оставили в покое ее публикации, обличающие мировой империализм и критикующие чуждую Аргентине иностранную валюту. Квартиру между тем она сдавала, как и все аргентинцы, за доллары. Как-то в порыве откровения она рассказала мне с негодованием, что, сделав одолжение приятельнице, искавшей временное жилье, пока у нее в квартире проходил ремонт, и отказав американской туристке ради этого, она получила в качестве оплаты аргентинские песо. Алехандра была искренне возмущена такой выходкой, позабыв на время о глумлении над «чуждой валютой» в Твиттере и Фейсбуке; в этот момент зеленые бумажки казались ей «родными».
В стране росло напряжение предвыборной кампании. Партия PRO запускала желтые шарики и уверенно набирала процент поддерживающих ее программу. Телевизионные каналы соревновались по части передач, обвиняющих в коррупции
А у меня умерла мама… надо было срочно вылетать на похороны. Пережив первый шок от полученной новости, купив билет и покидав что-то наспех в чемодан, я вспомнила, что надо определить Начу к Алехандре, как всегда, это делала на время своих отъездов.
Я позвонила подруге и услышала вежливое соболезнование по поводу мамы.
– Я вылетаю завтра утром. Когда тебе привезти Начу?
Голос Алехандры казался очень далеким, но не из-за того, что она была на пляже в тот момент.
– А, ты в Марделе? А твои девочки дома? Я завезу тогда? С кормом и всеми причиндалами, как обычно…
В ответ я услышала тысячу причин, по которым у Але-хандры не было возможности держать мою кошку у себя дома, пока меня не будет; ни одну из них я не могла повторить, поскольку не улавливала смысл услышанного. Переспросила еще раз, думая, что от растерянности из-за случившегося просто не поняла ее. И вновь услышала многословный отказ без каких-либо конкретных причин.
Нача смотрела на меня круглыми желтыми глазами. На ее трехцветной спинке явно преобладали желтые полосы, доставшиеся от папы, рыжего кота, гулявшего по соседской крыше и заставшего ее породистую маму врасплох. В моем расстроенном, как музыкальный инструмент, мозгу нарушилась связь слов с их значениями и последствиями. Что это? В чем дело? В моих перечащих комментариях, подрывающих авторитетность ее публикаций? А как же двенадцать лет дружбы? Наши поездки в Кордобу? Наши выходы на свидания с двумя сеньорами, от которых мы удирали, как девчонки, на танцы? Наше поедание мяса в шумных компаниях и просто женские разговоры по душам?..
Я еще раз попыталась понять причины, по которым Нача теперь была не вхожа в дом Алехандры, но из обилия произнесенных в ответ слов, снова не смогла извлечь никакого смысла.
Нача смотрела на раскрытый чемодан и чуяла неладное.
– Ну что, зверь? – погладила я ее. – Вот и ты стала жертвой политического раскола… желтого у тебя в шерсти много… и родственники на оккупированной территории шарики пускали, да еще об этом потом в Фейсбуке рассказывали.
Другую причину мне было трудно найти. Нача впала в немилость из-за либеральных взглядов своей хозяйки, да… Слово «либерализм» было почти что таким же неприличным и практически ругательным, как и «неолиберализм» в котором обвиняли всех не согласных с правительством, повергшим страну в мировую изоляцию, экспроприировавшим нефтяные компании и авиалинии, запретившим свободную конвертацию валюты и ограничившим импорт продукции, включая столь необходимые медикаменты, до абсурдного минимума.