Что такое историческая социология?

Есть несколько недавних работ, в которых веберовская озабоченность ролью религии в историческом изменении стала предметом тщательного исторического исследования и строгого анализа. Мэри Фулбрук (Fulbrook, 1983) предлагает объяснение проигнорированного Вебером многообразия протестантских идеологий. Она приходит в выводу, что чисто теологические доктрины английских пуритан и немецких пиетистов были адаптированы ими для рассмотрения экономической и политической проблематики лишь тогда и в той мере, когда и в какой власть имущие замахнулись на их институциональные свободы. Филип Горски (Gorski, 2003) рассматривает теорию Вебера в ином ключе, полагая, что кальвинизм эффективнее всего высвобождал в самих верующих страстное стремление к дисциплине — и что еще существеннее — руками самих же верующих, в качестве правительственных чиновников и работодателей, стоявших над подданными и наемными работниками. Это не значит, что модель Горски предполагает, что капитализм или государства были созданы кальвинизмом; скорее, кальвинизм сделал государства более эффективными и расширил их амбиции. Горски признает, что и прочие протестантские деноминации, и католицизм также способствовали формированию каких-то иных, зачастую менее дисциплинарных, импульсов, и он достаточно осмотрителен, чтобы избежать утверждения, будто сопряженность между протестантизмом и дисциплинарным государством сказалась также и на других сферах человеческой деятельности, как о том заявлял Вебер. Подобным же образом Эйко Икегами (Ikegami, 1995) прослеживает, как по мере инкорпорирования самураев в крепнущее японское государство (а позже и в капиталистические предприятия) были трансформированы японская религия и самурайские понятия о чести. Икегами не заявляет, будто в Японии существовал функциональный эквивалент протестантизма, вместо этого она подчеркивает, что японская религия создала специфические формы японского предпринимательства и администрирования.

Фулбрук, Горски и Икегами проявляют тщательность и аккуратность, когда первым делом в точности определяют, какие именно формы поведения и институты попали под воздействие новых религиозных доктрин, а затем обрисовывают, какое воздействие данные формы поведения и институты оказали на государство или капитализм. Они показывают, каким образом изменение может быть сведено к определенным аспектам человеческого действия, и не разделяют мнение, будто всеохватная рациональность или модерность (modernity) высвобождаются через идеологическое или институциональное изменение. Горски, Фулбрук и Икегами, очень осторожные в своих выводах, воздерживаются от того, чтобы предлагать общую теорию об истоках капитализма. К счастью, это не перестало быть целью марксистской историографии.

Маркс интересовался истоками капитализма главным образом для того, чтобы продемонстрировать нелегитимность имущественных прав капиталистов, а вовсе не для того, чтобы точно указать, когда начался капитализм или в подробностях описать путь от раннего капитализма к зрелому. Первых капиталистов Маркс обвинял, во-первых, в использовании насилия и обмана для перевода коллективных прав феодального землевладения в частную собственность, а во-вторых, в том, что они завоевывали неевропейские народы:

Открытие золотых и серебряных приисков в Америке, искоренение, порабощение и погребение заживо туземного населения в рудниках, первые шаги по завоеванию и разграблению Ост-Индии, превращение Африки в заповедное поле охоты на чернокожих — такова была утренняя заря капиталистической эры производства. Эти идиллические процессы суть главные моменты первоначального накопления (Marx, [1867] 1967, vol. 1, р. 751; Маркс, Энгельс 1960, с. 760)[4].

В конце концов, история по Марксу — это история того, как функционируют капитализм и капиталисты, а не история их происхождения. В результате, Маркс никогда не дает точных указаний на время начала капитализма; не найти у него и ответ на важнейший вопрос, почему социальные акторы оказались в состоянии заняться первичным накоплением и тем самым «запустить» капитализм не раньше наступления какого-то конкретного момента времени и не где угодно, а именно в Европе.