Что такое мышление?

То есть в любом случае речь идет о своего рода «социальном мышлении» – мышлении, решающем задачи социальной адаптации на разных этапах индивидуального развития человека. И эти модели, конечно, являются просто какими-то моими состояниями (уровень значений), все более и более сложными в зависимости от того, насколько сложным оказывается моё взаимодействие с теми или иными «другими людьми».

256. Отдельной проблемой, с которой мы здесь сталкиваемся, является проблема «понимания».

Вообще говоря, это удивительное свойство по-своему универсально: нам, кем бы мы ни были, жуком или человеком-разумным на любой стадии его развития, мир всегда кажется понятным. Да, чего-то в данной конкретной ситуации мы можем и не понимать, но мы понятно это не понимаем. Само же состояние действительной озадаченности нам вроде как абсолютно несвойственно.

Однако же мы достаточно регулярно в нём оказываемся, но удивительным образом совершенно не рефлексируем его как состояние «непонимания». При этом это действительно состояние активного, целенаправленного и озадаченного поиска: мы в этот момент интенсивно думаем, перебираем варианты, пытаемся вникнуть в суть происходящего. Эта практика чем-то очень напоминает биологически обусловленную ориентировочную реакцию, но разворачивающуюся в пространстве мышления.

И большинство этих ситуаций фактической озадаченности возникает в рамках сложных социальных отношений (когда мы уже имеем опыт «Другого», к чему, конечно, тоже еще нужно прийти). Но возникая здесь, они практически не транслируются нами на другие области знаний (или же они возникают здесь крайне редко). Мышление как психический процесс естественным образом тяготеет к стандартизации, сведению всего возможного разнообразия ситуаций к стереотипным схемам, привычкам мыслить так-то и так-то.

Поскольку состояние неизвестности чрезвычайно тягостно, мы всячески стараемся объяснить себе непонятное понятным, сложить конструкцию и успокоиться. Вместо того чтобы развивать в себе этот навык озадаченности, мы накапливаем в рамках своих представлений массивы знаний, желая «успокоиться пониманием», чтобы по возможности меньше думать – то есть действительно озадачиваться, обнаруживая новое понимание и новые решения. В конце концов, озадаченное мышление – процесс куда более энергозатратный, нежели применение стандартизированных – «понятных» – схем.

Думаю, что в действительной озадаченности мы вместе с тем имеем не какую-то, как можно было бы, наверное, подумать, растерянность, а как раз высокую степень собранности, когда искомый ответ уже как бы предчувствуется, как-то схвачен на уровне состояний, но сопротивляется своему означиванию, потому что в рамках когнитивных (знаковых) конструкций у нас еще нет походящей формулы. И, собственно, этот противоречие, которое здесь возникает – наличие ощущаемого, но еще не означенного означающего, – и подталкивает наше мышление к новому прочтению реальности, к какому-то новому способу ее реконструкции.

257. Первым и, по всей видимости, образующим пространство нашего мышления парадоксом является осознание нами «реальности Другого». Действительно, всё становление нашего мышления происходит в перманентной конфронтации с «другими людьми». Это они соударяют нас с реальностью «мира интеллектуальной функции», которую мы изначально и увидеть-то не можем – она вся насквозь «символична».

Однако же постепенно, по мере того как мы врастаем в пространство социальных отношений, тренируем соответствующие этим задачам свойства своей интеллектуальной функции, черты этого «мира» в нашем внутреннем психическом пространстве проступают.

Хотя до определенного момента это все еще, конечно, своего рода 2D – плоскостное мышление. У нас есть ощущение «объема», но объем этот – как эффект перспективы на картине, как эффект наблюдаемого пространства на плоском телеэкране. То, что в этой «картине» что-то не учтено, а реальность куда сложнее, нас до поры до времени совершенно не заботит. Мир таков, каким мы его воспринимаем, что тут может быть непонятно?

Но вот появляется «Другой» с его внутренними мотивациями, которые, как выясняется, нам неподконтрольны. Тут-то мы и переживаем крушение прежней определенности. Оказывается, что за всеми нашими представлениями о социальной действительности, что казались нам такими правильными, точными и «умными», находится целый, не объятый нами «мир Других», которые, как мы вдруг понимаем, не только так же сложны, как и мы сами, но еще и другие – у них есть собственное внутреннее измерение, которое не только неподконтрольно нам, но и имеет свои, непонятные нам критерии оценки, способы переживания, мысли.