Что там, за дверью?

— О'кей… Всякий раз, когда вы принимаете какое-нибудь решение и начинаете его выполнять, это не означает, что все остальные варианты не осуществляются и реально только то, что вы делаете. В момент принятия решения мироздание разветвляется на столько частей, сколько возможно было вариантов выхода из той ситуации, в которой вы находились. Если вы выбирали из четырех возможных, то осуществляются все четыре…

— Ну да, — раздраженно сказал Себастьян. — Это вы мне втолковывали. Мир разветвляется на четыре части…

— Не на четыре! Ведь четыре ваших решения не равновероятны, верно? Какое-то из них может осущевиться с большей вероятностью, какое-то — с меньшей. Скажем, если вы стоите на перекрестке перед красным светофором, то можете или перейти дорогу, или остаться на месте. Гораздо больше шансов за то, что вы будете дожидаться зеленого светофора, но есть не равная нулю вероятность, что вы все-таки пойдете на красный. В момент, когда вы обдумываете решение, мироздание разветвляется на бесконечное множество других вселенных, и тех миров, где вы остаетесь ждать зеленого сигнала, гораздо больше, чем тех, где вы все-таки пренебрежете правилами перехода улицы.

— Вот оно как… — пробормотал Себастьян.

— И в каждом мире есть вы, и в каждом есть ваша жена, и ваша дочь, точнее — какие-то из их бесконечных вариантов, потому что ведь и они в то же мгновение принимали какие-то, пусть и незначительные, решения, и их миры разветвлялись на множество составляющих, в которых от вашего решения ничего не зависело…

— Бред какой-то, — сказал Себастьян, ни к кому не обращаясь. — Целая вселенная возникает из-за того, что я решил переставить ногу…

— Более того! Целая вселенная возникает из-за того, что вы подняли, как сейчас, руку, чтобы заслониться от света. Могли и не поднять — с меньшей, правда, вероятностью, потому что этот вечерний свет действительно бьет в глаза, давайте переставим кресло в тень, вот сюда, и, пока мы это делали, мир разветвился на бесконечное число копий, отличающихся друг от друга только тем, что в десяти из них мы передвинули кресло в этот угол, в пяти — в тот, в одном — оставили стоять на прежнем месте… Числа я, конечно, называю, произвольно, на самом деле миров могло быть не десять, а миллион или миллиард, ведь мироздание разделяется при каждом вашем движении, самом незначительном — у любого нашего выбора, у любого поступка есть альтернатива, и, значит…

— Я все равно этого не могу себе представить, — пожаловался Себастьян. — А как же теория Эйнштейна? Ничто не может двигаться быстрее света, верно? А у вас мгновенно появляется целая вселенная, радиус которой… Вселенная ведь появляется в готовом виде, как наша, а не начинает развиваться с Большого взрыва? Ну как это возможно, глупость какая-то…

— Дорогой Себастьян, — вздохнул Форестер, — вы путаете разные вещи. В пределах каждой вселенной, конечно, действует определенный набор физических законов, и в пределах конкретно нашего мира ничто не способно двигаться быстрее света. Но миры рождаются из наших решений по законам совершенно другой физики, физики единого Мультиверса. Мы этих законов не знаем. Мы только сейчас начинаем понимать, что они существуют и могут быть совершенно не похожи на те физические законы, к каким мы привыкли.

— И каждая вселенная, — сказал Себастьян, вообразив, что нашел аргумент, который уж точно разобьет все глупости, что наговорил физик, — обладает колоссальной массой: сотни миллионов галактик, тысячи миллиардов — звезд и невидимая темная материя, о которой сейчас пишут… Она что, всякий раз появляется из ничего?

— Законы сохранения в Мультиверсе наверняка отличаются от законов сохранения в каждой конкретной вселенной, — задумчиво сказал физик. — Это, кстати, одна из самых простых проблем, неужели вас она действительно интересует больше, чем…

— Меня интересует, где Пам и Элен!

— К этому я и подхожу.

— Где? Когда?

— Понимаете… — Форестер опять потер переносицу, и Себастьяну мучительно захотелось ударить физика между глаз; может, тогда он начнет говорить конкретно — назовет место и время, скажет, как чувствует себя Пам и что случилось с Элен, и перестанет нести околесицу, которой пытается отвлечь от мысли… от единственной мысли… Что, черт возьми, нужно Форестеру на самом деле?

— Отпустите меня, — хрипло сказал физик, и Себастьян осознал, что держит Форестера за лацканы пиджака, едва не приподняв его над полом — он совершенно не помнил, как это произошло: нужно было встать, подойти, у Форестера было достаточно времени, чтобы оттолкнуть его или отойти самому…

Себастьян пробормотал: «Извините», а Форестер — «Ради бога…» И все вернулось, будто ничего и не было в промежутке: Себастьян сидел в кресле, физик — на краешке стола, и начал он фразу с того же самого слова:

— Понимаете… Это зависит от того, какую Памелу и какую Элен вы хотите видеть.

— Мою жену, — сказал Себастьян, ясно артикулируя, чтобы у физика не возникло сомнений в том, насколько правильно он понял. — И мою приемную дочь.