Что-то гадкое в сарае

— Подите от меня прочь! — доблестно проблеял я, взяв наизготовку зонтик. — Я не поддамся вашему гоп-стопу; по случаю, я — личный друг начальника вокзала, да-да, а также — Ректора Всех Душ[71]!

— Мистер Маккабрей? — пропищало существо тоном истинного викемиста[72]. — Меня зовут Фрэнсис, я ученик доктора Драйдена, он попросил вас встретить — сам подъехать не смог, у него дрыщ. А у меня — мандавошки, если угодно знать, — мрачно добавил он. — А завтра конса и две презентухи.

Некоторое время я рылся в своем словесном кошеле.

— Как поживаете? — извлек я оттуда в итоге.

Он принял на себя командование моим багажом и подвел примерно к пяти тысячам фунтов в виде итальянского автомобиля разновидности «ГТ», в коем мы — опять же безболезненно — сквозанули к той части города, где «мечтательные шпили»[73]. Я не очень понимал, о чем с юношей болтать, — видимо, конфликт поколений. Водитель мой был до чрезвычайности учтив, а при ближайшем рассмотрении — чистоплотнее некуда. Мандавошками, по-моему, он просто похвалялся.

Скон-колледж[74], моя «альма матер», ничуть не изменился, если не считать того, что снаружи был густо разукрашен огромными буквами, из коих составлялись слова: «МИР», «ГОВНО», «ТРОЦКИЙ ЖИВ» и прочими подобными сантиментами. Мне показалось, что с ними выглядит получше — глаз не так застревает на архитектуре. В домике привратника дежурил Фред — то же самое он делал, когда я был здесь последний раз; Фред хорошо меня помнил и сообщил, что я должен ему полсоверена в связи с некими, ныне давнозабытыми, бегами. Я не купился, но искомое выложил.

Комнаты мне приготовили — вполне обитабельные, за исключением того, что студиозус, ранее занимавший эти апартаменты (а дело, изволите ли видеть, происходило на каникулах) приколол к стене плакат с черненьким толстячком по имени Махарадж Джи Гуру[75] в такой позиции, что он ухмылялся прямо на постель. Передвинуть плакат малого я, естественно, не мог, поэтому передвинул кровать. Омывшись и переоблачившись, я понял, что у меня еще полчаса, лишь по истечении коих я смогу явиться в Комнату Отдыха для Старших Преподавателей, откуда Драйден — при условии, что уже оклемался, — сопроводит меня на ужин за Высоким Столом; и я направился в Буфетную. На лужайке, где в бравые дни мы играли, бывало, в крокет, безмолвно притулились на корточках около сорока оборванцев — жалкое зрелище. Без сомнения, они медитировали или протестовали; без того же сомнения, весело им не было ни в малейшей степени. Фланируя мимо в своем до крайности великолепном смокинге, я поднял для благословения руку.

— Мир! — произнес я.

— Говно! — отозвался оратор.

— Троцкий жив! — отважно парировал я. Вот видите — с молодежью возможно общаться, если дадите себе труд выучить их жаргон.

— Здрассьте, мистер Маккабрей, — приветствовал меня буфетчик Генри. — Давненько вас не видать.

— Нет-нет-нет, — ответил я. — Я был здесь всего семь лет назад.

— И то правда, сэр. В конце троицына триместра[76], если мне не изменяет память, и нахамили одному из тех венгров, которых и посейчас тут всюду полно. Я их даже по именам звать не могу — как ни попытаюсь, все какая-то грубость выходит.

— Я вас прекрасно понимаю, Генри. И умираю от жажды.

Он и впрямь меня не забыл, ибо потянулся за побитой оловянной квартой — из таких мы, гиганты, в старину хлебали эль. Со своею кружкой я вышел наружу, дабы украдкой ополовинить ее на лужайку: я уже не тот, что раньше.

— Полагаю, Генри, вас подобное несколько раздражает, нет? — осведомился я, помавая рукой в направлении унылой сидячей забастовки.

— Ох, прямо не знаю. Я тут всю жизнь, как вам хорошо известно. Не сильно-то они отличаются от вашего выпуска — да и от любого другого. Когда я сюда только пришел, тут были сплошь цилиндры да сюртуки по воскресеньям, хожденья взад-вперед по Променаду; потом — бриджи для верховой езды и фокстерьеры; потом — «оксфордские мешки»[77] и бультерьеры. После войны все носили синие дембельские костюмы, затем твидовые пиджаки с фланелевыми брюками, затем опять вернулись канотье и блейзеры, потом были сплошь джинсы и все босиком, а теперь бороды с бусами, и завтра, кто знает, может, опять будут цилиндры. Мне другое не нравится в этой публике — пиво они пьют четвертинками и заедают шоколадками, а половину своего содержания просаживают на автомат с «французскими письмами» в Комнате Отдыха Младших Преподавателей. Пили бы пиво, как люди, гребли бы веслами да учили учебники, а для всего этого секса время будет, когда степени получат.

— Воистину, — рек я. Пожелав ему доброй ночи, я облекся в мантию и поставил паруса курсом на Комнату Отдыха для Старших.

Драйден был расточителен в извинениях касательно невстречи меня на вокзале.

— Очень надеюсь, что Маргейт отыскал вас без трудностей?

— Маргейт? Нет, явился какой-то чудак по имени Фрэнсис.

— Да-да, все верно, Фрэнсис Маргейт. Крайне милый мальчонка. Умнейших из виконтов, которых мне вообще доводилось учить.