— Знаете, иногда я тоже спрашиваю себя об этом... Сомнения и вера — слова с противоположным значением, и тем не менее я и верю, и сомневаюсь, — Саймон вздохнул и грустно улыбнулся: — Удивлены моей откровенностью? Но мне отчего-то кажется, что мы с вами похожи: в вашей душе тоже идет борьба веры и сомнения.
— Вы правы, — угрюмо подтвердил Снейп. — Но только моя вера, в чем бы она ни заключалась, не помешает мне сопротивляться, пожелай кто-нибудь заколотить гвозди в мои ладони. В этом-то я не сомневаюсь.
— Надеюсь, это в самом деле так.
Северусу почудилась насмешка в его голосе, и это неожиданно взбесило. Он вскочил с места и выбежал в проход, обращаясь не то к священнику, не то к распятому.
— Да, так! Если ты, имея силы к сопротивлению, позволяешь убить себя, значит ты... ты трус!
Эхо гневно швырнуло его голос по стенам и придушило где-то за алтарем. Северус умолк, ожидая, что его, зарвавшегося грубияна, вытолкают взашей, но киприанит остался невозмутим. Он жестом предложил собеседнику вернуться на скамью и заговорил мягко, как с больным:
— Давайте я попробую вам объяснить, насколько понимаю сам... Это ни в коем случае не каноническая трактовка, но, часто размышляя на те же темы, что и вы, я пришел к некоторым выводам. Только, если можно, не кричите больше, хорошо?
— Прошу прощения, — смущенно пробормотал Снейп. — Я слушаю.
— Дело в том, что вы с Христом в каком-то смысле коллеги... я имею в виду, он тоже был учитель, правда, преподавал не зельеварение.
— Многовато вы про меня знаете...
— Но это всё, что мне известно, не тревожьтесь, — Саймон успокаивающе поднял ладонь. — Так вот, Иисус был учителем, и учил он делу, на первый взгляд, незамысловатому: умению быть человеком. Он ходил из города в город, говорил на рынках, в харчевнях... Со временем у него появились ученики — немного, около дюжины. Умение быть человеком не приносит ни богатства, ни почестей, это скучно, утомительно, и потому за ним мало кто пошел. Но те, кто пошли, понимали, что меняются и стать прежними уже не смогут. Некоторые принялись записывать за учителем то, что услышали и запомнили. Часть записей уцелела, но не о них речь. К сожалению, некоторые высказывания при желании можно было истолковать как недовольство существующей властью. А власть во все времена не жаловала недовольных... Нашелся предатель, — при этих словах Северус дернулся, — привел стражу, завязался бой. Да-да, Иисуса нашлось кому защищать, но силы были не равны.
— Одна хорошая «Авада»...
— Быть может, тогда ее еще не знали, ведь дело происходило две тысячи лет назад. Но волшебных палочек ни у Христа, ни у апостолов точно не было. Я могу продолжать?
— Да, конечно... Извините, что перебил.
— Накануне вечером он с учениками пришел в большой город и остановился на окраине. Кстати, дело происходило тоже весной и... скажите, вам сколько лет? О, так вы всего на три года его старше. Что ж, тем понятнее вам должно быть его состояние. И вот, представьте: весна, кругом все цветет, хозяин ночлега расщедрился на хороший ужин, позади долгая трудная дорога... — рассказывая, Саймон увлекся, начал жестикулировать. Глубокая морщина между бровями сделалась меньше, скорбные складки в углах губ исчезли, по-молодому заблестели глаза. — Словом, все замечательно, но вас одолевает страшная тоска. Ваш дар — волшебный ли, божественный, называйте, как пожелаете, — подсказывает, что близится смерть. Вы молоды, вы не хотите умирать, вы не находите себе места, и в этом прекрасном цветущем саду вы просите лишь об одном: чтобы смертная чаша миновала вас...
— Так почему же он не бежал?! — воскликнул Северус.
— Хороший вопрос, — усмехнулся Саймон. — Тем более сад не охранялся, а двое учеников, что пошли с ним, благополучно заснули на травке. Тем не менее он остался. И не сопротивлялся в дальнейшем. Почему? Возможно потому, что умение быть человеком подразумевает, кроме прочего, способность стыдиться. Нет, не только тогда, когда окажешься на людях без штанов. Человек стыдится предательства и лжи, и если бы Иисус бежал тогда, это означало бы, что он предал свои же слова и лгал ученикам. Думаю, он не смог бы жить, неся в себе столь великий стыд.
Красно-синие тени на полу удлинились. По дороге у кладбища прогрохотала какая-то шумная магловская машина, и этот звук вернул Северуса к действительности.
— И все-таки одно мне по-прежнему неясно: почему Иисус не освободился после того, как его распяли? Не вижу в этом никакого предательства. Явился бы ученикам во всей славе...
— Скажите, — помолчав, ответил Саймон, — вы помните имена тех ведьм, что ради забавы горели на костре? Чем они вообще замечательны кроме сего факта?
— Кажется, одну из них звали Аделина или Венделина... И ничем особенным она не отличалась. Кроме любви к кострам, разумеется.
— Очевидно, требуется умереть по-настоящему, чтобы тебя запомнили надолго, и не как волшебника, обожающего процесс распятия, — Саймон словно размышлял вслух. — Тогда и последующее воскресение будет чудом, а не фокусом...