Что упало, то пропало

– Психическое расстройство? Наша культура полна навязчивых идей. Все дело в определении, Эйлса. Общество определяет то, что считает «нормальным», но эта нормальность сама по себе зависит от прихотей и субъективных ценностей времени. – Я, как это часто бывает, искала убежище в языкознании, но мой голос звучал неестественно резко. – Так, гомосексуализм считался «психическим расстройством» до семидесятых годов прошлого века.

– Если вы несчастливы, если это вредит качеству вашей жизни…

Она замолчала, опустив глаза. Она не знала, как теперь со мной разговаривать – происходящее не укладывалось в рамки нашей дружбы. У Эйлсы не было ни утонченности, ни образования. Я почувствовала подлое мстительное удовлетворение от этой мысли, внутреннее ядовитое злорадство – я могла использовать ее неуверенность против нее.

– Я счастлива.

– Хорошо.

Эйлса начала сворачивать мешки для мусора в неровный рулон, по-прежнему не глядя мне в глаза. Моя победа теперь не казалась такой значимой.

– Я все же должна сказать… – снова заговорила она. – По крайней мере, то, что снаружи: внешний вид дома, канализация, сад… Я обещала Тому, что до нашей вечеринки…

Я выпрямилась и расправила плечи.

– Ничто из этого Тома не касается.

Она убрала волосы с лица.

– Но дело в том, что касается. У нас есть общая стена и сливные трубы. Ему очень не нравится запах. Он думает, что там что-то застряло, блокирует слив, или вода где-то застаивается. Он уже говорил о том, чтобы обратиться в муниципалитет. До сих пор мне удавалось убедить его, что мы можем спокойно решить этот вопрос между собой, но если мы с вами не придем ни к какому компромиссу… – Эйлса моргнула, словно пытаясь избавиться от соринки в глазу. – Меня беспокоит то, как далеко он может зайти.

Склонив голову набок, она маленькими круговыми движениями провела пальцами по морщинам на лбу. Что-то черное, маленький кусочек грязи с крышки одной из банок, прилипло к ее щеке. Она снова занялась мусорными мешками и перевела взгляд на дверь кухни. Мысленно она уже из нее вышла.

И мне внезапно показалось очень важным, чтобы она не уходила. Это было очень острое, сильное чувство. Я с неохотой опустила пудинг и персики в пакет с мусором.

– Простите.

Я наклонилась, достала из ведра тряпку и, отвернувшись от Эйлсы, присела на корточки и принялась оттирать томатный соус с дверцы духовки. Он уже засох и знатно прилип, но я не сдавалась, отколупывая его ногтями. Отвратительно, что я оставила его так надолго – не дни, не недели – месяцы. Может быть, годы. Я не обернулась, едва дыша, но услышала, как открылся верхний шкаф, затем шуршание пластика и, наконец, успокаивающий звон.

Она работала весь день. Не могу сказать, что мне было легко. Эйлса собрала все, что считала «мусором», в мешки, и расставила их вдоль дорожки, ведущей к дому. Должна признать: пока они стояли там, я чувствовала, будто связана с ними невидимой нитью. Я очень остро ощущала их присутствие, и меня тянуло к ним, словно Эйлса вывела на улицу Моди и оставила там. У меня было ощущение, что никто и не верил, что я позволю им остаться там надолго, у их изгнания есть свой срок.

В кухне, где раньше только множились кучи, начало появляться свободное пространство. Стало возможным подойти к столу и стулу. Скрытая раньше под слоем грязи плитка на полу оказалась терракотового цвета. Оттереть дверцы шкафчиков до идеала не получилось – может, чистящее средство было слишком сильным, но в некоторых местах слой краски отошел вместе с жиром, а темная сосна под старой краской чем-то напоминала плесень. Но, боже, как напряженно она работала! Не знаю, почему мне это так сложно признать. Что угодно – только бы не ставить ее в центр происходящего. Полагаю, дело тут в смешанном чувстве обиды и вины.

К концу дня Эйлса вышла в сад, может, просто подышать свежим воздухом, но через несколько мгновений стала копаться в куче, часть которой составляла разобранная душевая кабина Гербертов. Первым она вытянула поддон, потом взялась за стеклянные стенки и отнесла их к той окраине участка, что граничила с Санджеем. Он там живет уже много лет и никогда не жалуется. Эйлса вынесла из дома несколько предметов садовой мебели и расставила на небольшом чистом пространстве – металлический столик, который теперь не качался, потому что она подложила под гнутую ножку кирпич.

Я наблюдала за ней из окна спальни, куда меня сослали после спора из-за аппарата для приготовления содовой. Но расставив садовую мебель, Эйлса позвала меня вниз, а к тому времени, как я спустилась, приготовила нам обеим по чашке кофе, использовав последний оставшийся чайник и единственную банку с кофе.

– Вам нравится? – спросила она, опуская поднос на стол. – Ваш собственный уголок под открытым небом.

В кустах жужжали пчелы. Крошечные мошки кружились в лучах света. В переплетающихся ветвях деревьев мелькали и попискивали голубые синицы. Издалека сад мог казаться заброшенным, но вблизи он кипел жизнью: я видела мокриц, спешащих муравьев, ползущих червей. В нем было сыро даже в сухой день.