Что значит быть собакой. И другие открытия в области нейробиологии животных

Умение усваивать что-то сложнее пиджина пока обнаружилось только у дельфинов. Начиная с революционных попыток Джона Лилли наладить с ними коммуникацию, постепенно растет массив данных, подтверждающих наличие у китообразных высоких языковых способностей[93]. В 1980-х годах две афалины, Феникс и Акеакамаи, освоили гораздо больше, чем сочетание «предмет + действие». Инструкторы показали, что дельфины понимают порядок слов и атрибутивные конструкции, то есть воспринимают слова как символы. В ходе дальнейшей работы обнаружилось, что Акеакамаи понимает и простые грамматические правила – или, по крайней мере, распознает нарушение синтаксиса[94].

Но какой объем смысла способен осилить мозг животного? Для полноценного владения языком требуется наличие в мозге структур, обеспечивающих не только выучивание большого количества слов, но и умение правильно связывать их между собой. Самая, пожалуй, важная функция языка – обмен мнениями. Для этого собеседники должны понимать, что слова могут обозначать действия, предметы или и то и другое. Опыт Чейзер, Роки и Акеакамаи показывает, что некоторые животные осваивают довольно много слов и даже ряд логических правил, однако дается им это с огромным трудом. Чтобы разговаривать с животными, нам, людям, нужно осознавать ограничения со стороны собеседника.

Возьмем, например, имя.

Имена собственные – это существительные, обозначающие определенного человека, животное, организацию, место и так далее. С помощью имени мы уточняем, о каком представителе огромного человечества идет речь. Кроме того, мы знаем, что наше собственное имя выделяет нас как личность из общей массы, служит маркером нашего самосознания. Разумеется, сами о себе в третьем лице мы обычно не говорим, но, слыша свое имя от кого-то другого, преобразуем его мысленно в «я», «меня» и так далее.

Но как воспринимают имена животные? Если у животного отсутствует способность осознавать слова как символы, маловероятно, что оно трансформирует свою кличку в элемент самосознания. Скорее всего, оно просто усваивает, что определенное сочетание звуков сулит нечто интересное, поэтому на него хорошо бы отреагировать. Внимание Келли обеспечено любому, кто ее окликнет, у меня никогда не возникало ощущения, что кличка для нее равнозначна «я».

Функцию клички как сигнала для привлечения внимания подтверждает и опыт дрессировщиков. «Келли, сидеть!» действует более эффективно, чем «Сядь, Келли!» Человеку не составляет труда распознать равнозначность обеих фраз (хотя первая больше похожа на приказ, а вторая ближе к просьбе). Келли лучше реагирует на первую, поскольку кличка привлекает ее внимание к действию, которое необходимо выполнить. А обратный порядок требует от нее вспомнить, какое действие скрывается за словом, предшествующим кличке.

Казалось бы, ничего особенного, для нас многое из этого в порядке вещей. Но, если мы хотим заложить основы общения с животными, нужно говорить так, чтобы нас понимали. Я немало писал о сходстве между мозгом человека и других животных, но в том, что касается языка, приходится признать фундаментальную разницу.

Я прихожу к выводу, что коммуникацию с животными наладить можно, однако пропускная способность у этого канала будет низкой. Максимум, на что имеет смысл надеяться, – это простые конструкции типа «действие + объект». Большинству животных, скорее всего, не хватит ресурсов мозга, чтобы уловить разницу между подлежащим и дополнением в предложении. И хотя самоощущение у многих животных имеется, оно, вероятнее всего, чисто физическое. Собака, скажем Келли, ощущает собственное тело и его границы. Она не перепутает себя с другой собакой. Но вряд ли она связывает свою кличку со своим физическим или психическим «я».