«Чтоб они, суки, знали»

Кто привел на студию режиссера-третьекурсника А. Ерастова, не знаю, но по весне 1990-го мы начали снимать. Все было непросто на каждом этапе, но главное сбылось: блистательный оператор Леонид Зотенко обеспечил выразительную картинку, и на экране возникла заснеженная Колыма, которой до той поры никто толком и не видел. Ассистенты отбирали кадры кинохроники от середины тридцатых, когда началось освоение Колымы, до середины пятидесятых — «великого сдоха» Сталина и времени освобождения Шаламова из Колымского плена. Черно-белые кадры передавали скупость, нищету и ужас реального пейзажа Колымы, где Шаламов провел полтора десятка лет, а заснеженные просторы, снятые в цвете с вертолета, позволяли воссоздать опоэтизированную Колыму. Ту, которая впечаталась в память поэта. Основная нагрузка ложилась на закадровый комментарий.

По закону тех лет, дикторский текст начитывали дежурные дикторы. Сумму гонорара — 50 рублей — помню по сей день. На запись отводилась одна смена — восемь часов аппаратной. Через друзей я вышла на прекрасного актера МХАТа Петра Щербакова. Приехала к нему в дом и честно призналась, что денег за эту работу не заплатят. Слово «Шаламов» он не знал. Царственно, чтобы не сказать высокомерно, он согласился просмотреть дикторский текст, который я привезла ему. Он никогда не сталкивался с документальным кино, и не хотел верить, что я давно приняла решение пригласить его, но прийти и сделать ему предложение могла только за сутки до записи.

Дело было вечером, а среди ночи он закончил читать. Он позвонил мне домой и плакал в трубку, шумно сморкаясь. Он впервые читал прозу Шаламова и не представлял, что по ней мог быть снят хоть какой-нибудь фильм. Сказал, что готов на все. Без всяких денег. Крупный, рослый, знающий себе цену Мастер, он приехал в Останкино без опозданий. Сел со мной в аппаратной и неторопливо сработал шедевр. Одним голосом и ушибленным сердцем он создал иллюзию присутствия самого Варлама Шаламова за кадром.

— Клянусь до самой смерти мстить этим подлым сукам!.. — временами срывался он в обличительный пафос у микрофона.

— Пафос оставьте Ефремову, — съязвила я. — Здесь все должно быть глухо и тихо, задушенно-ровно — без пафоса. Вы умрете к концу фильма, понимаете?..

— Показывай, как ты хочешь — я с голоса возьму, — бравируя профессионализмом, командовал Щербаков.

— Клянусь до самой смерти... — монотонно начитывала я ему стихи.

— Клянусь до самой смерти... мстить этим подлым сукам... — задыхаясь, приставлял слово к слову Щербаков.

Не обошлось без конфликта с режиссером. Примириться мы не смогли. Пришлось отстранить от работы третьекурсника, восстановив против себя многих. И. Сиротинская осталась на моей стороне. Я монтировала днями и ночами, не зная, «какое, милые, у нас тысячелетье на дворе». Наконец, закончила. В кадре были камни — города и дома, где Шаламов родился-учился-сидел-писал-жил. Вологда, Москва, Колыма, снова Москва, Решетниково. А за кадром звучал Шаламовский текст, сложенный из множества его рассказов. Сшитая из лоскутов биография великого страдальца, прозаика и поэта.

18-го августа 1990 в Останкино состоялся худсовет. В зале собралось человек 20-25 причастных к производству. Объединяла их глухая неприязнь ко мне. Все были старше, с большим опытом, не раз давали мне советы. Я не принимала их. Сопротивлялась любому вмешательству в работу на каждом этапе. Только знание текстов В. Шаламова давало мне на это внутреннее право. Ни один из сотрудников не знал его так, как знала я. Больше меня знала только И. Сиротинская. Пояснить это трудно, ибо нужно быть в материале, чтобы понимать претензии участников этого «коллективного творчества». Накануне сдачи — в ночь перед худсоветом — мы сшиблись с прекрасным музыкальным редактором. Она настаивала на своем видении звукового ряда. Я отклоняла ее предложения. Каждый обрывок музыки, который я требовала, она укладывала, преодолевая протест. Один эпизод я велела озвучить «Бахианой» Вилла Лобоса, где звучал соло глубокий голос Ольги Басистюк, единственной украинской певицы, удостоенной награды Фестиваля Лобоса в Латинской Америке.

— Так нельзя! — взорвалась музредактор.

— Почему? — полюбопытствовала я.

— Потому что фильм о мужчине, а звучит женский голос!

— Это Душа, — сказала я

В последние два часа, когда сводили звуковые дорожки в одну закадровую кашу, она неожиданно выбрала подчиниться, с легким вызовом предложив: — Ну, давайте-давайте, что вы там хотите? Говорите.

Она решила дать мне возможность провалиться. Когда был уложен закадровый голос и наложена музыка, я велела добавить третьим слоем то посвист ветра, то карканье воронья. Музредактор была вне себя, но сделала — ворон каркал в нужных местах фильма.