Еврейство в музыке

Рихард Вагнер Еврейство в музыке

«Настанет день, когда для всех народов, среди которых живут жиды, вопрос об их поголовном изгнании станет вопросом жизни или смерти, здоровья или хронической болезни, мирного жития или вечной социальной лихорадки».

Ференц Лист.

Недавно в Новом Музыкальном Журнале (1) был поднят вопрос «о еврейском художественном вкусе», тотчас же по этому поводу возникли разногласия. Защита и оспаривание еврейского художественного вкуса вызвали горячий спор.

Мне же кажется, что в этом споре, прежде всего, следует иметь в виду одно принципиально важное обстоятельство, которое, к сожалению, до сего дня либо умалчивалось критикой, либо обсуждалось в пылу излишнего возбуждения.

А, между тем, задача критики, в данном случае, была бы особенно благодарна, так как, не унижаясь до обсуждения ею же измышленного и не извращая тем своего существа, она должна была обращаться исключительно к области фактов несомненных и ясно заметных.

К числу таких — весьма значительных, в интересующем нас вопросе, фактов следует отнести, прежде всего, глубокое, внутреннее нерасположение ко всему еврейскому, которое всем нам знакомо, и, присущее всему народу, постоянно и ярко обнаруживается.

Впрочем, мы желаем здесь объяснить эту глубокую антипатию народа только по отношению к еврейству в искусстве, а именно, — в музыке.

Мы обойдем молчанием и область религии, и область политики.

В религии евреи — давно уже для нас закоренелые враги, недостойные, впрочем, даже ненависти…

А в чистой политике… мы, хотя и не приходили с ними в столкновение, но всегда готовы предоставить им основание нового Царства в Иерусалиме.

Да, нам остаётся только весьма сожалеть о том, что граф Ротшильд весьма остроумно отказался от чести быть королём евреев и предпочёл сделаться «евреем королей».

Но, когда политика сделалась у нас достоянием общества, идеалистам казалось, что особое правовое положение евреев взывает к человеческой справедливости.

Поддерживался же этот взгляд тем обстоятельством, что у нас самих появилось стремление к социальному освобождению.

Здесь именно и следует искать корень нашей борьбы за еврейскую эмансипацию, так как, во время этой борьбы, мы неизменно оставались борцами за отвлечённый принцип, за идею, а не за конкретный случай еврейского освобождения.

Это произошло потому, что весь наш либерализм оказался только игрою недальновидного ума, так как мы взялись за освобождение народа, не зная его, и, естественно, чуждаясь какого бы то ни было сближения с ним.

Точно также и наше усердие в отстаивании еврейского равноправия вытекало только из общего идеалистического подъёма, но далеко не из чувства симпатии к евреям.

Сколько бы ни говорилось хороших слов о справедливой необходимости еврейского равноправия, при реальном столкновении с евреями, мы не переставали чувствовать, по отношению к ним, самую искреннюю антипатию.

В этой инстинктивной антипатии к евреям мы наталкиваемся на обстоятельство, которое необходимо выяснить, так как оно и должно будет привести нас к нашей цели.

Нельзя не заметить того, что отрицательное, отталкивающее впечатление, которое производят на нас евреи, гораздо естественнее и глубоко сильнее нашего сознательного стремления избавиться от этого не гуманистического настроения.

И мы только сами себя обманываем (в данном случае, вполне сознательно), когда, в порыве прекраснодушия, напрасно хотим убедить себя и других в том, что то естественное чувство, какое вызывают в нас евреи, должно отличаться особенной гуманностью, нравственностью.

Впрочем, в последнее время мы, кажется, приходим к тому здравому убеждению, что правильнее было бы освободить себя от давления этого самообмана и совершенно трезво рассмотреть предмет нашей насильственной «симпатии».

Когда же мы, вопреки сентиментальным заблуждениям, разумно составим себе понятие о том, каковы должны быть наши отношения к еврейству и каковы они теперь, то мы, к нашему удивлению, ясно увидим, что, во время нашей борьбы за еврейское равноправие, мы жалко висели в воздухе и храбро сражались с облаками.

А прекрасная, далёкая от наших еврействующих идеалистов область реально существующего, обратила на себя внимание тех, кого, хотя и забавляли наши смешные воздушные прыжки, но не настолько, чтобы удержаться от захвата этой, поистине прекрасной области или чтобы уступить хоть часть её нам, в вознаграждение за нашу идеалистическую эквилибристику.

Именно таким образом, как будто бы совершенно незаметно, «кредитор королей» сделался королём кредиторов, и ходатайства этого короля о еврейском равноправии кажутся нам только наивными, так как справедливее и скорее теперь уже нам самим нужно добиваться равноправия, по отношению к евреям.