Чтоб услыхал хоть один человек

Наши проза и драматургия не дотягивают до произведений рыжеволосых. Наша критика тоже уступает работам рыжеволосых. И в этой пустыне мне попался «Литературно-критический обзор» Масамунэ Хакутё, который я прочёл с удовольствием. Позиция этого критика, если прибегнуть к лексике рыжеволосых, – быть предельно лаконичным. Более того, его «Литературно-критический обзор» в действительности значительно шире, чем его название. Он воспринимается как обзор человеческой жизни в литературе. С сигаретой в руке я с удовольствием читал этот «Обзор», временами представляя себе усыпанную камнями дорогу и испытывая жестокую радость от заливающего её яркого солнца.

ЛИТЕРАТУРНАЯ ЦЕЛИНА

Англия обратила свой взор на литературу XVIII века, которая издавна игнорировалась. Произошло это, в частности, потому, что после мировой войны потребовалась жизнерадостная литература. (Я про себя думаю: не то ли происходит во всем мире? И в то же время думаю: как странно, что даже в Японии, казалось бы не пострадавшей от мировой войны, тоже заразились этой модой.) Другая причина – поскольку такая литература игнорировалась, литературоведам было, где собирать материал для своих исследований. Воробей не прилетит к кухонному стоку, если там не осталось рисинки. Так же поступают и литературоведы. Следовательно, факт игнорирования уже сам по себе предопределяет открытия.

То же происходит и в Японии. Возьмём хотя бы Хайкайдзи Иссу – произведения, созданные поэтами-хайкаистами эпохи Тэммэй[22], почти не привлекают ничьего внимания. Я думаю, что рано или поздно сделанное этими хайкаистами станет всеобщим достоянием. Я думаю, что рано или поздно в слове «банальность» будет обнаружена ещё не замеченная доселе сторона.

В общем, игнорирование совсем не обязательно должно рассматриваться, как нечто безусловно отрицательное.

НАЦУМЭ-СЭНСЭЙ

Я был восхищён тем, что Нацумэ-сэнсэй проявил себя как человек утончённый, назвавшись отшельником Сосэки. Сэнсэй, которого я знал, – пожилой человек блестящего таланта. Когда ему нездоровилось, доставалось не только его старшим товарищам, но и нам, молодым. «Наверное, таковы все гении», – думал я. Как-то поздней осенью в один из четвергов сэнсэй, разговаривая с гостями, даже не повернув головы в мою сторону, сказал: «Принеси сигары». Я не имел ни малейшего понятия, где лежат сигары, и вынужден был спросить: «Где они?» Сэнсэй, не говоря ни слова, резко (я нисколько не преувеличиваю, именно резко) мотнул головой вправо. Я робко посмотрел в указанную сторону и наконец увидел на столике в углу гостиной ящик с сигарами.

«Затем», «Врата», «Путник», «Придорожная трава» – все эти произведения рождены жаром сердца сэнсэя. А в жизни он, возможно, хотел сохранять сдержанность. Так он и прожил всю жизнь. Но насколько мне известно, даже в последние годы он не старался представить себя литературным мэтром. Более того, до «Света и тьмы» он бывал временами ещё более резким. Каждый раз, вспоминая сэнсэя, я вновь и вновь как бы ощущаю его неимоверную суровость. Но однажды, когда я пришёл к сэнсэю за советом, – мне показалось, что в тот день самочувствие у него было хорошее, – он сказал мне следующее: «Не хочу давать тебе никаких советов. Но если бы я был на твоём месте…» От этих слов я растерялся ещё больше, чем в тот раз, когда искал сигары.

ПИСЬМА МЕРИМЕ

Мериме, прочтя «Мадам Бовари» Флобера, сказал: «Он растрачивает свой исключительный талант». Романтик Мериме, возможно, именно так воспринял «Мадам Бовари». Но в «Письмах» Мериме (здесь собраны любовные письма) к некоей женщине рассказывается множество самых разных историй. Вот, например, второе письмо из Парижа.

На улице Сан Оноре жила бедная женщина. Она почти никогда не покидала своей жалкой мансарды. У неё была дочь двенадцати лет. Девочка после полудня уходила в оперу, где служила, и возвращалась поздно ночью. Однажды ночью девочка спустилась к консьержке и попросила: «Одолжите мне, пожалуйста, зажжённую свечку». Консьержка через некоторое время поднялась в мансарду. Первое, что она увидела, – труп бедной женщины. А девочка сжигала пачку писем, вынутую из старого саквояжа. «Сегодня ночью мама умерла. Перед смертью она просила меня сжечь их, не читая», – сказала девочка консьержке. Она не знала ни имени отца, ни имени матери. Жизнь её была монотонной – ежедневно шла в оперу, где была фигуранткой, исполняя роли обезьян и чертенят. Последнее напутствие матери было такое: «Будь всегда на самых последних ролях, будь всегда доброй».

Девочка до сих пор осталась и доброй, и фигуранткой.

А вот ещё одна деревенская история, приведённая в письме из Канн.

Крестьянин, живший недалеко от Граса, упал в ущелье и умер. Он либо сам упал туда прошлой ночью, либо кто-то его сбросил. И вот другой крестьянин, его приятель, признался, что это он убил своего товарища. Почему? Зачем? «Этот человек хотел проклясть моих овец, – заявил крестьянин. – Мне сказал мой пастух, что он решил сварить в котелке три крюка, а потом произнести нужное заклинание. В тот же вечер он умер…»