Чтоб знали! Избранное (сборник)

В словаре Даля есть более нежное определение, хоть и тавтологичное: «родина – это родимая земля, чьё место рождения».

Но всегда ли можно назвать родиной место рождения? Часто ребёнка в младенчестве перевозят в другой город, другую страну. Можно ли сказать, что родина человека Англия, если его перевезли из Англии в Советский Союз, когда ему было несколько месяцев, и там он жил всю свою жизнь?

Родина, скорее всего, это место, где прошло твоё детство, которое может и совпасть с местом твоего рождения. Факт рождения в некоем месте не делает это место твоей родиной. В зависимости от оседлого или кочевого образа жизни, родиной, местами твоего детства могут быть многие города в различных странах или эти места могут исчерпываться одной деревенской улицей. Для меня родина – это несколько районов Ленинграда.

Советское определение «родина – это страна, в которой человек родился» как бы говорит: мне дела нет, какой город или деревню ты считаешь для себя родиной, – главное, чтобы они были в пределах государственной границы СССР. А чтобы не было путаницы, ввели прописку, и государственное отношение к родине исчерпывается советским кредо: «родина – это там, где ты прописан».

Но правильно ли называть родиной город, улицу, дом? А что, если городок, где ты родился и жил всю жизнь, затопили под водохранилище? Значит ли это, что ты лишился родины? Нет, ты всегда будешь носить её в памяти. И она будет с тобой до тех пор, пока ты жив. Из этого хочется вывести ещё одно определение родины. Родина – это память о местах, где проходило твоё детство. Места эти могут уже давно не существовать или ты от этих мест находишься далеко, но родину ты всегда носишь с собой.

Если родина не обязательно является материальным объектом, а может быть памятью об уже несуществующем, то чего нам недостаёт, по чему мы тоскуем, когда оказываемся на чужбине? Мы тоскуем по языковому общению, по друзьям и родственникам, по чувствам и обстановке детства и юности, по местности, в которой мы жили молодыми.

Наблюдается закономерность, что чем менее успехов и удач приходится на твою долю в стране эмиграции, тем сильнее тоска по родине, тем сильнее хочешь спрятаться в прошлое, в детство, полное беззаботности и необъятного будущего. Эмигранты тянутся на родину, не когда родине плохо, а когда плохо им.

Мы, эмигранты, стараемся восполнить и, по возможности, с лихвой то, чего нам не хватало в СССР. Мы стараемся стать богаче, свободнее, эрудированнее. Большинству это удаётся. Но нам не удастся стать моложе. А не является ли тоска по родине тоской по детству и юности?

Известно также, что память наша не объективна, а избирательна. Память влюблена в прошлое, и поэтому в нём наиболее отчётливо ей видится прекрасное. Тоскуя по родине, мы не тоскуем по голоду, унижению, притеснению, даже если они и были частью нашей родины. Добросердечие памяти доходит подчас и до того, что многие эмигранты тоскуют по сильной власти, которая представляется желанной издали, но из-за которой мы, в конечном счёте, эмигрировали.

Предположим, что все твои родственники и близкие друзья эмигрировали вместе с тобой, а дом и улица, где ты жил, разрушены и на их месте громоздятся новостройки, что тогда остаётся от родины? О чём мы продолжаем грустить? И тут становится уместно сказать, что родина – это нечто большее, чем дом или улица, где ты родился, это культура, образ жизни, язык, история.

Но разве мы лишены их в эмиграции?

Я, к примеру, только за рубежом России узнал её истинную, а не подтасованную историю, то есть ощущение и понимание русской истории пришло ко мне не на родине, а в Америке.

В Америке, а не в России я познакомился с той значительной частью русской литературы и философии, которая на родине подавлялась и уничтожалась.

Только вне России я до конца понял истинную цену советскому образу жизни, который можно назвать лишь прообразом жизни. Америка позволила мне увидеть советскую жизнь в сравнении, со стороны, и тем самым проникнуть в суть советской ментальности.

Только вне голодной России мне удалось вкусить прелесть русской кухни и «кухонные прелести» других прозябающих в СССР национальностей. Я увидел американские гастрономы вместо советских «кастрономов». Это значит, что Америка открыла мне существенную пищевую часть культуры родины. В нынешние времена если в России встречают хлебом-солью, то это вовсе не из-за гостеприимства, а потому что больше нечем.

Та прекрасная часть русской культуры, включающая музыку и литературу, живопись и балет, славно существует вне России, на Западе, и тосковать по ней не приходится, а повсеместная ложь, подлость и дикарство, которые составляют другую часть русской «культуры», – это та часть родины, к которой я не испытываю ни любви, ни привязанности и от которой я стараюсь изо всех сил сторониться как в себе самом, так и в своих соотечественниках.