Чтобы в юрте горел огонь

Теперь бабушка начала беспокоиться за Антонину. Стояла середина сентября, все алгинские ребятишки уехали в Тангуй, где жили в интернате и учились в школе, а Нилка всё бегала за ней, как хвостик, и просилась:

— В школу хочу! В школу!

До сих пор от дочери и зятя не было вестей. Олхон уже не знала, что и делать. Она постоянно ждала письма или телеграммы. Завидев Эрдени с тяжёлой сумкой через плечо, сама спешила ей навстречу, но возвращалась ни с чем.

Однажды днём, сидя на крыльце, Нилка увидела, как по тропинке, ведущей к дому, идёт Антонина. От неожиданности девочка сильно растерялась, не сдвинулась с места, не открыла калитку, не кинулась навстречу. Ей показалось, что это была не сама Антонина, а другая женщина, до удивления похожая на мать. На ней было летнее пальто, в руках знакомый чемодан из коричневой кожи, но шла она непривычной для неё зыбкой походкой, лицо её было бледным и усталым.

— Здравствуй, Нилка, — тихо сказала она, — вот я и добралась до вас.

— Тоня, Тоня приехала, а мы тут заждались тебя! — обрадовалась Олхон. — А я думала-гадала всякое, боялась, не случилось ли чего. Нилке в школу давно пора, а от вас вестей нет и нет. Дала бы телеграмму, мы тебя бы встретили на станции. Как ты добралась?

— Сначала на попутной подъехала, а восемь километров пешком шла, — сказала Антонина. — Завтра мы, Нилка, уезжаем, я взяла билеты, наш поезд уходит вечером.

Девочка не знает, что сказать матери, так быстро и сразу решается её судьба. Она нерешительно и с надеждой смотрит на бабушку, но та молчит.

— Мама, а как там Баирка? Большой стал? — спрашивает Нилка.

У Антонины нервно дёргаются губы, и она тихо, медленно говорит:

— Нет больше Баирки. Он умер в больнице. Два дня всего болел, на третий умер. Врачи ничего не могли сделать. Потому и задержалась, а то приехала бы раньше.

Мать не плачет, не жалуется, никого не обвиняет. У неё сухие серьёзные глаза, в которых затаилась невыплаканная материнская тоска. Нилке хочется крикнуть: «Это неправда, этого не может быть!», но тяжёлый давящий комок застревает в горле и мешает дышать.

Нилка выбегает на улицу. Небо над улусом по-прежнему чистое и голубое. Любящий поспать Далайка лениво лежит неподалёку от своей будки. Годовалая тёлка Майка, задрав хвост, несётся вскачь по дороге, два неразлучных дружка, Васёк и Балдушка, никак не могут её догнать. На заборной жерди расправила крылья осенняя оранжевая бабочка. По земле, у самых Нилкиных ног, ползёт чёрный муравей и тащит соломинку в несколько раз длиннее его самого. Муравей останавливается передохнуть, потом опять берётся за соломинку и движется дальше.

Ничего не изменилось, не сдвинулось в мире. Всё так же светит солнце, летают бабочки и ползают муравьи. Каждый занят своими большими и малыми заботами, только её брат, который начинал жить на этой земле, никогда ничего не увидит больше.

В ярости Нилка готова сломать, разрушить всё вокруг. С каким-то злым наслаждением девочка опрокидывает бак с водой, бьёт палкой по золотистым головкам подсолнуха, плотно набитым спелыми семенами. Она словно мстит им за то, что всё лето полола и поливала их, за то, что они выросли и уродились на славу, в то время как её маленький брат Баирка умирал в больнице от неизлечимой болезни.

— Успокойся, внучка, пойдём в дом. Теперь ничего не сделаешь, ничего не поправишь, — уговаривает её бабушка.

Но Нилка вырывается из её рук и сквозь слёзы, которые душат её, упрямо кричит:

— Никуда я не пойду! Никуда! Никого мне не надо! Никого!

* * *

Девочка просыпается от того, что кто-то трогает её лоб, проверяя температуру. Она открывает глаза, на краешке кровати сидит Антонина и внимательно разглядывает дочь, как будто раньше ей всё не хватало времени хорошенько рассмотреть её.

— Ну, как ты себя чувствуешь, дочка? — спрашивает мать.

Нилка молчит, ей трудно сразу собраться с мыслями и ответить. Привыкнув к переменчивому характеру матери, к необходимости скрывать свои настоящие чувства, девочка ничего не говорит. Боится и сейчас показать, как обрадовало её слово «дочка». Ей чудится, что она ослышалась, что это мать позвала Дариму и вот-вот раздастся привычное: «Вставай, соня, надоело будить. Ох и соня, таких нет в нашей родове!»

Но Антонина снова повторяет:

— Пора вставать, дочка, надо собираться в дорогу.

Она хочет погладить Нилку по голове, но протянутая рука застывает на полпути, встретившись с твёрдым, не принимающим материнскую ласку взглядом дочери.

Нилкино сердце уже было откликнулось на первые добрые слова, начало оттаивать, но слишком мало ещё тепла после злых, вымораживающих душу холодов.

В доме стоит кутерьма и неразбериха. Во дворе заканчивают разделывать их единственную овцу. Её вывернутая сизо-белая с изнанки шкура сушится на гвоздях под навесом. Тётка Дулма и Анна готовят домашнюю колбасу.

Олхон испекла хлеб в русской печи. Разомлевшая от жары, она сидит на кухне, отгоняя надоевших мух старой выцветшей газетой.

— Бабушка, кто теперь принесёт нам ягнят? — спрашивает внучка.