Чтобы ветер не унес это прочь

— Дэвид!

Молчание долгое, тяжелое.

— Ты меня слышишь?

Я был уже почти на месте — Дэвид! — я здесь. Дэвид сидел на земле, зажимая обеими руками правую ногу, сквозь пальцы через равные промежутки времени бил фонтан крови.

Он был очень бледен, а на лице застыло сонное выражение — так, словно его только что разбудили или, наоборот, он готов вот–вот уснуть.

Кровь казалась слишком красной и все время пульсировала. Как будто в нем было бесконечно много крови.

— Что случилось? — Я нагнулся, чтобы разглядеть эту кровь, покрывавшую теперь землю. За всю свою жизнь я не видел столько крови, и никогда не представлял, что кровь может быть такой красной. Как будто его ногу кто–то завернул в странный текучий флаг.

— Ты попал в меня, — сказал Дэвид.

Голос звучал откуда–то издалека.

— Плохо.

Я пытался что–то сказать, но у меня пересохло во рту так, словно его натерли изнутри песком.

— Если бы болело, — сказал он. — Ведь совсем не больно. О, господи, если бы болело.

Пуля задела бедренную артерию на правой ноге.

— Если не заболит, я умру, — сказал Дэвид. Он стал как–то странно валиться на бок, словно падал с самого медлительного в мире стула. Он все так же держался за ногу, ставшую теперь кровавым морем в заброшенном февральском саду. Он смотрел на меня снизу вверх, и глаза его исчезали. Через минуту их не станет.

— Я попал в фазана? — спросил он.

— Нет. — Мой голос был ветром в пустыне Сахаре. — Прости. Я тебя не видел. Я стрелял в фазана. Я не знал, что ты здесь.

— Значит, не попал?

— Нет.

— Ну и ладно, — сказал Дэвид. — Мертвые не едят фазанов. Нехорошо, — сказал он. — Нехорошо. — Он выпустил ногу и провел окровавленной рукой по глазам, словно пытаясь что–то разглядеть в надвигающемся тумане. Из–за размазанной по лицу крови он стал похож на индейца.

О, ГОСПОДИ!

— Я сейчас позову на помощь. Все будет хорошо, — проговорил я. Потом бросился бежать, но Дэвид меня остановил:

— Теперь ты знаешь, что мне снилось?

— Да, — сказал я.

— Я его больше не увижу, — сказал Дэвид.

Чтоб ветер не унес все это прочь
Пыль… в Америке… пыль

Меня судили за преступную небрежность при обращении с оружием, но оправдали. Я рассказал всю правду, и мне поверили. У меня не было причин его убивать. Я просто слушал, что ему снилось.

Через три дня во вторник Дэвида похоронили, и вся школа перестала со мной разговаривать.

Его очень любили — спортивную форму, в которой он играл в баскетбол, превратили в музейный экспонат. У входа в гимнастический зал стоял стеклянный шкаф со спортивными кубками — туда же за стекло положили спортивную форму, развесили фотографии и поставили медную табличку, на которой написали имя и фамилию Дэвида, а также то, каким он был замечательным спортсменом и отличным учеником. Табличка сообщала, что он родился 12 марта 1933 года и умер 17 февраля 1948–го.

Через месяц Дэвиду должно было исполниться пятнадцать лет.

Мы к этому времени ушли с вэлфера, и мать работала официанткой. Город был маленький, ей перестали давать чаевые, так что…

Нас ничего здесь не держало. В школе я несколько раз подрался. Моей вины в том не было. Моя вина была в том, что я не купил гамбургер. Если бы в тот день мне по–настоящему захотелось гамбургера, все было бы иначе. На планете жило бы одним человеком больше, и он рассказывал бы мне о своих снах.

Изо дня в день мать твердила, что я не виноват.

— Надо было купить гамбургер, — отвечал я.

Она была терпеливой женщиной и не спрашивала, что я хочу этим сказать.

Одно и то же повторялось много раз.

Наконец она сказала:

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Это не имеет значения, — ответил я.

Позже, почти через год после того, как мы перебрались в другой город, и я, как за соломинку, ухватился за свои нелепые исследования всего, что имело отношение к гамбургерам, мать вдруг сказала — здорово меня при этом испугав, ведь я уже успел привыкнуть к тому, что она как бы не замечала моих гамбургерных изысканий, хотя прекрасно понимала, что происходит.

— Может, ты купишь себе гамбургер?

Я никогда ей не говорил о том гамбургерном решении, которое привело меня к коробке с патронами — потому и удивился, когда она сказала, чтобы я купил себе гамбургер.

— Сейчас уже поздно, — ответил я.

Ничего не сказав, она вышла из комнаты.

На следующий день я подвел черту под исследованиями гамбургеров. Я отнес заметки, интервью и все остальные документы на берег реки, протекавшей по городу нашего изгнания, и сжег их в жаровне для пикников неподалеку от тоскливого орегонского зоопарка — малочисленные звери там были вечно мокры от дождя, такая уж этой земле выпала доля.

На убогой площадке, огороженной специальным противоциклонным забором, стоял тощий и насквозь промокший койот и глядел, как я жгу неимоверное количество бумаг, посвященных происхождению, секретам приготовления и разновидностям гамбургеров.

Как только догорела последняя бумага, и пепел перемешался с забвением, койот ушел.