Чучело человека

Будто не было утреннего неистового дождя: за пыльным стеклом валялся пыльный губернский город. Коробочки домов, похожие на спичечные, выложенные Вовкой-коллекционером на пыльную поверхность маминого стола, в беспорядке ползли к пыльному горизонту. Стыдясь лубочной неказистости, хронические лентяи, дома прятали глаза, втягивали голову в плечи, угрюмо молчали, пытаясь стать незаметными, сливались с темной землей, — боялись, что кто-то наверху, кто всему и любой совести укоризна, обратит на них свой, пусть справедливый, но все-таки испепеляющий взор. Дома наступали друг другу на пятки, суетливо толклись в коридоре между большой областной автомобильной трассой и рекой, чье название не сразу и вспомнишь, глупыми черепахами вползали друг на друга.

Щепкин ткнулся лбом в стекло, потянул носом и вздохнул. Где-то там, мятой коробкой «Спички новогодние», теснилась школа. Его школа. Средняя, как всё, что сто, двести и тысячу лет бесконечно долго ползло к горизонту, как то, что спустя и сто, и двести, и — черт возьми! — тысячу лет, бесконечно долго будет топтаться в коридоре, в этом тесном выходе к горизонту. И никогда, никогда ничто не изменится. Он представил, как на ладони поднимает картонку с пыльными серыми коробочками, как валятся с картонки ему под ноги люди, пирамидки башен, конусы крыш, поднимает над головой и швыряет оземь. И тогда взметается пыль, уносится ветром, — город очищается. Очищается. Он захотел что-то крикнуть всем этим людям, снующим по городу в поисках чистого горизонта, распахнул окно, выглянул наружу, но вдруг застеснялся, остановился и… не найдя слов, бесхитростно плюнул на тротуар. Никто не оглянулся, не вздрогнул и не скривил губы. «Совсем озверели», — заключил Щекин и вернулся на раскладушку.

Не спалось: с улицы несся шум грузовой машины, раздавались громкие нетрезвые голоса; «Так и есть, озверели!» — Щепкин повернулся на живот, спрятал голову под подушку; эх, была б его воля, он этот город… он его вот так — об асфальт и ногой, ногой!

Под подушкой заболела голова, захотелось двинуть затылком о стену, проучить её. Он встал, чтобы пройти на кухню. Единственным средством от боли в пустом доме служило полотенце, — Щепкин открыл кран, опустил под струю голову, затем намочил и приложил к макушке полотенце. Полегчало. И хорошо, и славно! Он захотел было вернуться на раскладушку, но почему-то вдруг прошел к окну, прильнул к стеклу, уставился на белый свет. И не зря: на улице у трамвайных путей, совсем близко — рукой подать, — однако не настолько, чтоб можно было разглядеть, ничком лежал человек. «В костюме? Мертвец. Точно, мертвец!» Щепкин оживился. Улица считалась рядовой, пресной, даром называлась «шоссе», ничего такого за долгие годы на ней не замечалось, потому в чрезвычайном любопытстве распахнул окно, вытянул шею и, дабы с максимальной возможностью приблизиться к происходящему, налег животом на подоконник. Человек, между тем, не шевелился. «Как интересно! — успел подумать Щепкин, — не зря день пройдет, явно не зря», как тут же осекся: покойник зашевелился. Нет, тьфу-тьфу-тьфу, показалось!

Неподалеку, простецки поплевывая, пара рабочих в оранжевых жилетах без энтузиазма заглядывала в неглубокую дорожную выбоину. Непечатно заключив, что повреждение пустяковое, и со смехом бросив, что пущай из конторы сами возятся, мастеровые закинули в грузовик инструмент, с сальностями смешливо погрузились в кабину, загоготали-загоготали, тронули восвояси. Отъехав на незначительное расстояние, машина остановилась, дала задний ход, подкатила к мертвому человеку. Один из рабочих вышел из кабины.

Щепкин весь обратился в слух.

— Командир! Белку не видел? — бросил рабочий. И уточнил: — домашняя, сбежала… — Человек не ответил. Рабочий пнул покойника. — Помочь? — Труп, естественно, безмолвствовал. — Мудак какой-то! — засмеялись рабочие.

Щепкин раскрыл рот.

Исторгнув на мостовую пивную банку, грузовик затрясся фурой, загудел, пустил неприличное мутное облако и пошкандыбал в город.

«Вот так-так!» — Щепкин почесал переставший ныть затылок. Он вдруг вздрогнул от настойчивого трамвайного звонка. Вагон замер в нескольких метрах у остановки — на путях лежал человек. Дважды просигналив, вожатая распахнула двери.

— Твою мать, разлегся! — бросила дама, выскакивая из кабины.

Из салона просыпались нетерпеливые пассажиры. Образовалось небольшое столпотворение, зашептало рядом с покойником, кто-то склонился над ним и объявил, что не дышит. Кто-то возразил, что пьян, и нужно перенести на лавку.

— Свят, свят! Да это же Володька, — вдруг закричала старушка и указала в сторону окна, из которого торчала укутанная в полотенце макушка Щепкина. — Вон там он живет… жил. Мать потерял. А теперь сам… Свят, свят… Нужно прикрыть чем-нибудь, не хорошо это… У кого-нибудь с собой одеяло имеется?

— Откуда одеяло? На «Птичку» едем! — пожал плечами молодой человек, потрясая равнодушной к происходящему белкой, что-то грызущей в тесном пространстве клетки. — У него газета, может, ею накрыть?

Услышав всё это, Щепкин побагровел, максимально высунулся из окна и крикнул: