Чуден Днепр

— Женщина! Еврейка! Что смыслишь ты в христианских гимнах чести?

— Кто поет гимны эти? Пьяные казаки да гусары?

— Напрасен спор! Глухому ослу притчу рассказывать? Мужи народа твоего робки и трусливы, и женам гордиться некем.

— Смеются над тем, чего не понимают, а не понявши — ненавидят. Ужели бойцы Зэева и Ионы трусы? А все же мир лучше победы!

4

Рудан Дворецкий вспоминает давний разговор с больным отцом. Родитель просил не утеснять евреев, мол, народу и шляхтичам польза от них великая. Управлять с толком станут, торговлю к расцвету приведут, землепашество и ремесло наладят. Сын не соглашался. Повидал разные страны, везде они гонимы, и по праву.

Вопрошает гетман сам себя, откуда проистекает злоба его на анафемский род? И не знает ответа. Из правоты отцовской? Может, и так. От страху, что родитель происходит из крещеных евреев? Ведь не ответил же он Рудану на прямой вопрос! Будущего воеводу выкупили из турецкой кабалы еврейским золотом. Эта рана не затянется. Зато другая рана зажила. Кто заживил ее? Еврейка! Рад не рад, благодеяния приняты, и с этим жить. Но простить нельзя!

В горницу вошла Мирьям, прервала размышления Дворецкого.

— Гетман, ты здоров, и я не нужна тебе более, — произнесла целительница.

— Прощай, — сказал Дворецкий.

— Твой друг Шилохвост щедро расплатился со мной.

— По заслугам.

— Немногословен ты сегодня. Не спросишь, желаю ли я чего на прощание…

— Ты получила за труды сполна.

— Золотыми монетами не всякий расчет красен.

— Проси. Смогу — исполню.

— Я доподлинно знаю, к будущей неделе попы в провославных церквях готовят службу особую, подстрекательскую, освящение ножей они зовут ее. Люди в рясах освятят оружие лихих твоих рыцарей для убиения наших людей. Пресеки это, гетман!

— Выходит, я должник твой?

— Ты мной спасен, а где поклон?

— За неблагодарных бог благодарит.

— Прощай.

— Стой! Тебе, Мирьям, не навести пагубу на душу мою, но от тела моего ты пагубу отвела. Потому обещаю, остановлю черные рясы.

Целительница вышла из горницы, за нею — штаб-лекарь с сундуком. Через семь дней поднятые проповедью бойцы Дворецкого рубили иудейские головы острыми освященными саблями. А отзывчивый Микола Шилохвост успокаивал смущенную совесть товарища по иезуитской школе, дескать, обещание, не по сердцу данное, исполнением не обязывает.

Глава 11 О том о сем

1

Кажется, великая бойня утихает мало-помалу. Славный гетман Рудан Дворецкий поднял казачество да и весь народ украинский на священную войну. Всем, кто желал и не желал слушать его, объявил спаситель, что пришло время избавить православный люд от мук и гонений, дабы воцарилась справедливость, дабы наступил конец тирании польских панов и ксендзов, и простыл бы след евреев-кровопийц в дорогой сердцу стороне русской веры.

Булат, огонь и кровь смердили на польских и украинских землях. Бессчетно загублено душ, бурей разыгралась лютость, и сердца завещали поколениям злобу. Выпрямила ли кривду война? Победителей спросить? Побежденных? Да кто они, те и другие?

Рудан Дворецкий почитал лучшим отдыхом от ратного труда беседу с Миколой Шилохвостом, другом студенческой юности. Иезуитский коллегиум, что в городе Львове, наполнил головы молодых школяров знаниями, а чувства — толерантностью и благородством. Шилохвост не однажды доказал Дворецкому свою любовь и преданность. В черные дни, когда руданово нутро терзалось горем о погибшем сыне и об украденной любви, и ярость бессильно билась о наглость судейских и неблагодарность короля, Микола направил гнев обиженного в русло разума, и вместе они начертали план войны за справедливость. А нашла Дворецкого пуля — и Шилохвост привел лучшую на свете лекарку, и та исцелила раненого.

Помятуя о таланте Миколы к словесности, благодарный гетман назначил бывшего однокашника историографом величайшей своей кампании. Частенько друзья сиживали вместе, Шилохвост читал свежие страницы летописи, Дворецкий слушал, порой соглашался, порой поправлял.

2

Гетман, хоть нрава неуравновешенного, но в делах являл тщание и педантство. Сражениями командовал хладнокровно и расчетливо. Народ свой, и песни его и предания любил горячо. Жил скромно, по-простому, но влечение имел к людям образованным, коих мало встречал среди казаков. Умные и приятные собеседники редки, лишь друг Шилохвост отрада души. Случалось, не насыщала дружба — и тянулся к гадалкам и ворожеям, а то и к стопке. Летописец во многом схож был со своим гетманом, а сходство тесно сцепляет друзей. Что один любит, то и другому мило, что первый ненавидит, то и второму гадко. Как и Рудан, болел Микола пристрастием к потустороннему. Не сомневался в переселении душ и мнил себя в новом обличии великим сочинителем лет эдак через двести.

— Слушаю тебя, Микола, и дивлюсь. Вроде, хроника под твоим пером, а ты красу степи и Днепра живописуешь или лихими казацкими танцами хвалишься! — упрекнул Дворецкий.

— От истории не убудет. Славлю прелесть и силу земли украинской, — ответил Шилохвост.

— А песни чудные не забудешь?

— Как можно? Вот послушай-ка, что вставил в летопись: