Чудеса происходят вовремя

— Продолжение? Какое еще продолжение? Скотина! Набросился на меня в машине, на шофера — ноль внимания, будто его и нет... Если бы я не отвесила несколько пощечин... А потом, когда приехали в лагерь... Ох, послушал бы ты его: указания, тирады о долге — как ни в чем не бывало! Как с гуся вода!

Мери то падала в кресло, то вдруг стремительно поднималась и нервно расхаживала по комнате, сжимая кулаками виски.

— А ребятишки! Бедные ребятишки! Знаешь, просто сердце разрывалось! Вымытые, наутюженные, пуговицы блестят — воспитателей успели предупредить заранее... А для кого? Для этого подлеца, для этого надутого ничтожества! Боже мой, боже мой!.. И цветы, цветы ему принесли... Стихи, песни, охапки цветов... И все для этого, для этого... О боже! Да, вот еще что! Цветы он преподнес мне!

— Ну да!

— Вот именно! «Прошу вас, госпожа Папаиоанну. Они принадлежат вам, и только вам...» Как ни в чем не бывало...

— Ох-ох-ох... — смеялся Лебесис. — Ну и тип... Однако пощечины ему все-таки достались...

— Да какие! Но главное, конечно, не это... Тут, видать, сложили целые легенды, и хочешь — верь, хочешь — не верь, но это работа Вергиса. Те же слова, те же приемы — точь-в-точь как Вергис. И тот же упрек, будто я превратила лагерь в место свиданий!

— Ну-ну, не надо преувеличивать...

— Да нет, ты только подумай...

Однако думать Лебесис не хотел; невеселые размышления не совмещались с его жизненными принципами. То, что так или иначе занимало место в его душе, он выбирал, как выбирают блюда, — по вкусу, отстраняя все, что не нравилось. Слабовольным он не был. Напротив. В масштабах маленького городка Лебесис тоже был фигурой в некотором роде легендарной — стоял в воротах гимназической футбольной команды, и его переманивали команды взрослых, на пелопоннесских состязаниях побивал рекорды в беге с препятствиями и в прыжках в высоту. Однако все это относилось к сфере приятного, столь же приятного, как хорошая компания и вообще хорошая жизнь; остальное его не интересовало.

— Не преувеличивай, — советовал он Мери. — Ну, встретился один прохвост... Мало ли что бывает.

— Нет, позволь, позволь! — перебила Мери. — Этот прохвост... Впрочем, неважно, что он прохвост. Пусть будет каким угодно. Но при чем тут я? По какому праву эта нечисть может вторгаться в мою жизнь и выворачивать ее наизнанку? Почему я обязана его терпеть? Почему? — повторила она, останавливаясь возле Лебесиса. — Почему эти типы лезут наверх, а те, кто наделен талантом и знаниями, остаются в тени и не значат ровным счетом ничего? Вспомни гимназию, каким был он и какими были вы? Ах, лучше помолчи, а то я, чего доброго, возьмусь за тебя...

Лебесис с горькой усмешкой пожал плечами.

— Выше головы не прыгнешь. Что есть, то есть. (Как будто хотел сказать: других блюд здесь не предлагают, выбирай из того, что имеется.)

— Нет, дело не в этом. И я сейчас скажу тебе, в чем дело. Раз уж мы докатились до того, что какой-то Панайотакопулос вытворяет с нами, что хочет, — это значит, что мужчины в наших краях перестали быть мужчинами... Да, да, и не вздумай обижаться... Так оно и есть. Поэтому он и уверен, что уж со мной-то ему все дозволено — можно оскорбить, унизить, пригрозить...

— Были и угрозы?

— А то как же... После пощечин он сказал, что, если я буду упрямиться, организация откажет мне в доверии. А потом еще... про пенсию Димитриса... И о вашей компании тоже...

— Тьфу, какая пакость!..

— Пакость, говоришь... Да если б я не уехала, то возненавидела бы и себя, и все на свете... Ох, знал бы ты, какой он гадкий, мерзкий... Подслеповатые глаза, заросшая шея... Да это же слизняк, слепой крот, облезлая крыса, это... — Мери умолкла, подыскивая новое подходящее сравнение, и оно наконец нашлось: — ...волосатая айва!

Сравнение было неожиданным и забавным. И Лебесис рассмеялся. Громко, совсем забыв о предосторожностях.

— Да, да, волосатая айва, — со смехом повторила Мери.

Теперь они смеялись оба. Потом Мери закашлялась. И так, еще смеясь и кашляя, она приподнялась и вытянула руку, словно тонула и старалась выплыть, и выражение ее лица внезапно изменилось: страх, непонятный страх сковал ее черты.

— Тс-с-с! — прошептала она. — Тихо! Тс-с-с!

И оба они застыли — безмолвные, с окаменевшей на губах улыбкой, глядя друг на друга круглыми от волнения глазами, совсем как дети, расшалившиеся было за партой и вдруг притихшие, потому что с кафедры их увидел (а может, все-таки не увидел?) учитель. Строгий, уважаемый, любимый учитель.

В дальнем конце коридора раздавались шаги. Как скрипнула дверь, ни Мери, ни Лебесис не слышали, этот звук утонул в их смехе, и теперь до них доносились уже шаги, неуверенные, нетвердые, сонные, шарканье домашних туфель, потрескивание старых половиц. Чем ближе становились шаги, тем ярче разгорался в глазах Лебесиса страх, словно тот идущий по коридору человек все ближе и ближе подносил к его лицу свечу, которую держал сейчас в руке.

— Свет! — потянулся к лампе Лебесис. — Давай погасим свет!

— Нет! — остановила его Мери. — Он не войдет.

— Давай погасим!