Чудеса в решете, или Веселые и невеселые побасенки из века минувшего

И так продолжалось, наверное, месяц. Сидя в довольно большой комнате, где стояли штук пять письменных столов, мы с Динерштейном добродушно препирались, не держа друг на друга зла. Я до сих пор не поминаю лихом этого нашего, ныне давно покойного, редактора. Оба мы в силу своего разумения хотели как лучше. Я думала: «Черт с ним, пусть будет „бесноватый“ на каждой строчки, лишь бы не забодали книгу». Он думал: «Может, с „бесноватым“ книга как-нибудь проскочит…»

Интересно, что никто в редакции, как я сейчас понимаю, не верил, что «Гитлер» «проскочит». И все смотрели на меня сочувственно-жалостливо, почти как в «Воениздате», когда набор «Генералов» рассыпали.

Особенно трогательным показался мне один из заключительных эпизодов политиздатовской эпопеи.

Работа с Динерштейном закончилась. Прошло какое-то время, все было тихо. Конечно, каждая книга, даже самая невинная, «проходила» для авторов в обстановке секретности: написавшие ее не должны были знать, где она (в какой инстанции), что с ней, каковы перспективы… Поэтому так неожиданно прозвучал звонок из издательства.

— Приезжайте скорее. Книгу подписали в набор, и вы можете получить гонорар… Сегодня день выплаты. Приезжайте. Будем ждать.

К тому времени я уже перевела много книг и считала, что хорошо разбираюсь в издательской кухне. Поскольку на дворе стояли не 1937–1938 и не 1949–1953 годы, иными словами, не годы Больших московских «посадок», когда за авторами могли прийти каждую ночь, то я несколько удивилась настоятельному совету незамедлительно ехать за гонораром.

По натуре я из числа «куч»: расшевелить меня трудно — сперва я долго раскачиваюсь и только потом совершаю какие-то, даже самые тривиальные, поступки.

И я начала торговаться, но потом все же поехала — получила деньги и за себя, и за мужа. Кроме материальной выгоды, было и моральное удовлетворение: секретарша, младшие редакторы и девочки из бухгалтерии встретили меня как триумфатора. И рассказали, что один экземпляр рукописи (без правки Динерштейна) они дают читать сотрудникам на дом, чтобы их родные и близкие тоже просветились. Продемонстрировали даже длинный список очередников на прочтение «Преступника». Против многих фамилий стояли крестики — стало быть, уже прочли и получили удовольствие. Никогда не забуду, с каким удовольствием эти политиздатовцы вручали мне деньги и желали, чтобы книга вышла.

С того дня я запомнила: простые люди, не изображающие из себя «пламенных революционеров-демократов», бывают куда доброжелательней, нежели эти самые рев. демократы.

Помню, с каким чувством превосходства разговаривали с нами, требуя рукопись для прочтения, тот же Рой Медведев или бывший сокурсник-историк Д. Е., М. Гефтер (он, кстати, исключал мужа из ВЛКСМ, будучи ортодоксальным комсомольским вожаком).

Но пойду дальше.

Начался новый этап под названием: «Главная книга запрещена на 14 лет»…

Собственно, если быть честной, непосредственными виновниками запрета стали мы сами. Бес гордыни нас обуял. Кое-кто из наших друзей прочел «Преступника…», и нас хвалили. Среди таковых был Борис Слуцкий, мнением которого мы очень дорожили и который сказал мужу примерно следующее: «Если книга выйдет, вы окажетесь на переднем крае… Вас накроет огонь из всех орудий…»

А кому не хотелось тогда оказаться на переднем крае? «Орудий» не так уж и страшились, застой всем осточертел.

И муж повторял на все лады:

— Я с радостью брошу им на стол свой партбилет.

Итак, мы с мужем возгордились. И результатом этого стал мой звонок Владимиру Яковлевичу Лакшину в «Новый мир». Критик Лакшин считался в ту пору любимцем Твардовского. Среди интеллигенции он приобрел неслыханную популярность. Его статей ждали, их читали взахлеб.

Естественно, метод Лакшина не сильно отличался от нашего, и он, анализируя литературные произведения XX века, играл на аллюзиях и подтексте… Человек этот для меня до сих пор загадка. Но обращаться в «Новом мире» к кому-то другому было бы, наверное, бесполезно — разве что к самому Твардовскому. Однако Твардовский был для меня (и по сию пору остается) богом — только сопровождая Бёлля, я осмеливалась беспокоить его, да и то очень стеснялась и угрызалась.

К сожалению, о «Новом мире» тех лет, да и о самом Твардовском новые поколения мало что знают. А между тем, если будет когда-нибудь счастливая, богатая, процветающая Россия, то первым надо воздвигнуть в ней памятник предтече этой России — Александру Трифоновичу Твардовскому. И как-нибудь изобразить рядом с ним его детище «Новый мир» в бледно-голубой, прямо-таки голубиной, обложке.