Чудеса в решете, или Веселые и невеселые побасенки из века минувшего

На мой взгляд, переводчику не надо так уж бояться вольностей. Иногда отсутствие их приводит к грустным последствиям. Приведу только один пример. Был в Англии писатель по имени Джером К. Джером (1859–1927). Писал он много и ужасно смешно, так смешно, что я, читавшая его лет 70–80 назад, до сих пор помню многих из джеромовских очаровательно-комиченых пассажей. Не было человека моего возраста, который не восхищался бы повестью Джерома К. Джерома «Трое в одной лодке, не считая собаки». Фабула этой повести была самая простая: три парня-лоботряса решили арендовать лодку и совершить на ней путешествие по Темзе в окрестностях Оксфорда. Не открывать неизведанные, новые земли, а просто развлечься и посмотреть какие из них получатся моряки. Мы все читали эту повесть в старом переводе Е. Тихомандрицкой и умирали со смеху.

Но вот, по-моему, в 1950–1960-е из Ленинграда-Петербурга приехал какой-то переводчик-прохиндей с ученым званием, по фамилии Салье, и сообщил, что перевод повести Джерома сделан чрезвычайно скверно, чуть ли не преступно, и привел такой пример: балбесы, которые плывут в лодке, читают учебник по медицине и с ужасом решают, что у них симптомы всех тех болезней, которые в книге перечислены. Кроме, пожалуй, такой хвори, как «вода в колене». Однако, по утверждению Салье, на самом деле в тексте фигурирует не «вода в колене», а реальный медицинский термин, название какой-то редкой болезни.

В результате своих «открытий» переводчик из Ленинграда забраковал старый перевод и сделал новый, который я достала — и тут же с огорчением выбросила: книга стала (хоть убей!) не смешной.

В нашей энциклопедии 2000 года о Джероме незаслуженно мало сказано. И его повесть «Трое в одной лодке, не считая собаки» значится под заголовком: «Трое в лодке (не считая собаки)». Мне куда больше нравится старое название.

Насколько я знаю, Джерома у нас теперь не издают. А я до сих пор помню, как в каком-то его рассказе парень у себя дома смотрит на каминную полку, где стоит дешевая глиняная собачка, которую ему всучили на базаре. Смотрит и размышляет: мол, пройдут лет 100–150, и эта дешевая собачонка, уже без хвоста и с сильно пострадавшей мордочкой, станет бесценным антиквариатом. Знатоки будут обмерять ее со всех сторон и размышлять о создателе этого сокровища. И т. д. и т. п. Помню еще джеромовский рассказ о том, что при появлении на сцене самого замурзанного малыша самые великие актеры терпят фиаско — зрители смотрят не на них, а только на ребенка.

Но я не Джером и так смешно писать не умею. Знаю только, что дурак-переводчик из Ленинграда загубил прекрасного английского писателя.

Ну а теперь, наконец, о себе…

Начала я переводить, можно сказать, от безысходности. Возникла эта безысходность в 1949 году, когда меня без объявления причин лишили секретности, то есть допуска к засекреченной информации, а засекречено тогда было буквально все западное, к примеру речи западных политиков. Ну а потом меня выгнали с работы из Радиокомитета из-за пятого пункта в паспорте. С тех пор до самой смерти Сталина я жила в постоянном страхе.

Но вот Сталина не стало, а у власти Хрущев — наш первый реформатор. На дворе уже почти оттепель. Муж снова востребован, и даже ездит (изредка) в командировки в страну своего детства, капиталистическую Германию, которая называется теперь ФРГ. А я по-прежнему не имею постоянной работы. Иногда меня печатают в «Литгазете», но только по настоянию Олега Николаевича Прудкова. Еще реже — в «Новом времени» и тоже по блату, как приятельницу главного редактора Натальи Сергеевны Сергеевой…

Нынче, пожалуй, никто не поймет, почему я чувствовала себя в ту пору по-прежнему изгоем. Отчасти благодаря своей маме и ее немецкому воспитанию, но главное, из-за собственного советского (сталинского) воспитания я твердо верила во все писаные и неписаные законы страны, где жила. А в советское время по этим законам в России надо было быть крепостным какого-то государственного учреждения. Если ты крестьянин — колхоза, если рабочий — завода, если служащий, то в моем случае — либо издательства, либо газеты, либо журнала. И я, по гениальному выражению Мандельштама, чувствовала себя выброшенной из жизни или, скорее, из своей биографии, «как шар из бильярдной лузы».

Даже наш первый реформатор Хрущев дал ясно понять, что человек, не имеющий своего Хозяина, то есть не служивший в каком-либо государственном учреждении, так сказать, вольный, не кто иной, как тунеядец или даже отщепенец!

Я это тогда чувствовала, можно сказать, нутром. Считала, что мое единственное спасение в том, что я жена Д. Е. и что только потому меня нельзя выслать из Москвы как тунеядку.

Вскоре Д. Е. и впрямь оказался моим спасителем…

Привез мне из первой же командировки в ФРГ повесть молодого Бёлля «И не сказал ни единого слова». Я даже не осмелилась одна пойти с этой повестью во вновь открывшееся издательство «Иностранная литература», к заведующему отделом художественной литературы Евг. Блинову… Пошли мы вдвоем с мужем.