— Мамка не велит, больно хорошие, — не согласилась Даша. — Она мои косы гладит и говорит: «Ах ты, моя золотая…» И мне любо.
Ребята не стали спорить. Затворили дверь омшаника, зажгли свечку в фонаре. Уселись все на старых пчелиных колодах, и Степан постучал по стеклу фонаря карандашом. Так постукивал по графину с водой председатель сельсовета Тимофей, когда проводил собрания и говорил длинные речи.
Речь Степана была коротка:
— Товарищи, собрание партии свободных ребят открыто. Добавлений никаких?
Добавлений не было, все собравшиеся от словоохотливого Сережки давно уже знали, что это за партия и для чего она организуется.
Стоило Степану сказать первые слова, как все заговорили, не слушая друг друга. И все утверждали, что без партии ребятам хорошей жизни не видать. Что партия — первейшее дело. Каждому сознательному обязательно в партию записаться надо!
Хотели завести протокол, но Степан сказал, что можно записывать в уме, у него на канцелярию денег нету. Согласились и так. Но все потребовали, чтобы каждый, кто вступает в партию, давал клятву на верность ей. Перебрали все известные клятвы: «Пусть мне отца, мать не видать, если я задумаю партию предать», «Пусть обращусь я в лягушку, в ящерку, в поганую змею, если я партии изменю», «Ослепи меня, молния, расщепи меня гром, напади все напасти, язва, чума, холера, семь сестер лихорадок, трясучка, гнетучка, огнянка…»
И другие, самые страшные.
Степан сказал, что ничего этого не надо, тут надо бить на сознательность. Но ребята не согласились. И пошел такой спор и галдеж, что на шум явился хозяин пчельника дед Антип.
Раскрыл вдруг дверь, да как крикнет:
— Это что за представление?!
Ребята кто куда. Хорошо, что в омшанике соломенная крыша прогнила. Так все сквозь нее и повыскакивали. И бросились наутек, стряхивая с волос соломенную труху.
Но такое неожиданное окончание первого собрания дела не меняло, партия была создана, и скоро это почувствовало все население села Метелкина.
Первые понятия о новой партии получил метелкинский кулак — богатей Никифор Салин. Его батрачонок Гараська — мальчишка из соседней деревни Луковки — попросился на праздник сбегать домой повидаться с матерью и кстати бельишко сменить, обносился.
— Ничего, потерпишь. В поле не в церкви, на работе и так сойдет.
Кулак заставил его в праздник пары бороновать, а то земля, вишь, пересыхает. Батрачонок заупрямился:
— В праздник я не работник. Не то теперь право! Не старый режим.
— Это какое те право? Нанялся — продался, хозяин — барин. Велю налево — иди налево. Скажу направо — беги направо. А не то… вот тебе управа!
И Никифор отвесил батрачонку тяжелую затрещину. Такую, что сбила его с ног и бросила на борону. Гараська об ее зубья чуть не убился.
Всплакнул парень, а пожаловаться некому. Сбегал он разок в сельсовет, а дядя Тимофей и разговаривать не стал. «Все вы мальчишки озорники; если вас не учить, чего тогда с вами делать».
По дороге на пашню только и пожаловался Гараська сельским мальчишкам, Степашке да Сережке, которые его всегда жалели.
Кулацкие ребята его дразнили Гарась — дохлый карась, потому что он от недокорма был всегда тощ и вяловат. Двигался едва-едва, как опоенный конь, загребая ногами, за что и получал постоянные оплеухи. У него от затрещин уши болели и в голове был постоянный шум.
— Забьет, заколотит Никишка батрачонка-то, — жалостливо вздыхали соседки.
И только. А помочь ничем не могли.
И теперь Гараська пожаловался бедняцким ребятам только так, на всякий случай. Потому бедняки батракам — родня. И услышал в ответ непонятные слова:
— Ладно, не трусь, вынесем постановление, будет тебе облегчение. Так и скажи своему хозяину, что есть такое партийное решение — тебя больше не трогать. Понятно?
Гараська, конечно, хозяину об этом сказать постеснялся и в тот же день получил еще пару затрещин: не так быстро пошел, да не так скоро что-то сделал.
И вдруг наутро Никифор Салин получил бумажку, врученную курьером сельсовета Тимошкой-тук-тук, который разносил повестки и стучал по окнам, созывая на собрания.
Надел кулак очки в медной оправе, воздел нос повыше к свету и прочел:
Подписи, как всегда, под бумажками были неразборчивыми, но Никифор разобрал приписку:
Двойняшки Яшка и Сашка у Никифора были младшенькие. Кулак их до того любил-обожал, что даже в будни наряжал во все новое и так кормил, что у них щеки чуть не лопались.
Почесал Никифор затылок, посмеялся. Думал, и впрямь важная бумажка — налог там какой или гужевая повинность, а тут простая зубоскалка.