Чудесное мгновение

— Зачем она так говорит? Мне это не нравится. Ты ведь в самом деле приведешь другого коня?

— Приведу, сын, приведу. Все будет, наберись терпения!

— Наберусь.

— Ишь ты! Верно говорят Степан Ильич и Баляцо, что у Тембота большие руки, а у Лю большая голова… Учиться надо. Хочешь учиться, Лю?

— Я хочу учиться вместе с Тиной.

— Вот как?

Лю смутился. Он хотел было рассказать отцу о замышляемом сговоре с Жирасланом, благодаря которому можно опять вернуть Фока, — нужно только, чтобы этого захотела и Тина, — но решил, что сначала нужно поговорить с самой Тиной. Как раз на следующий день Лю опять должен был встретиться со своей подружкой. Но ничего этого он отцу не сказал, а только промолвил:

— Так ты скажи Мусе, чтобы он не бил Фока.

— Скажу, — пообещал Астемир.

— А если госпожа Ханцей пустит дождь, Муса отдаст Фока? — на всякий случай спросил Лю.

— Как рассудит аллах, — отвечал Астемир.

Ночь наступила темная, вершины деревьев таяли во мгле.

На минутку Лю представилось, что они с дадой окружены джигитами, а может, даже великанами-нартами, завернутыми в бурку. Он и дада прячутся от этих всадников.

Великаны в бурках едва шевелились.

Сыпались сухие листья.

Что-то шуршало, чуть слышно похлюпывало, ровно журчал арык.

И вдруг в этой живой тишине Лю услыхал тихий мужской голос и не сразу понял, что это голос отца. Астемир запел так тихо, что едва можно было расслышать слова песни. Лю знал много песен от Думасары и от старой наны, но никогда прежде не слыхал он, чтобы пел отец. Лю узнал песню. Однажды он уже слышал ее от деда Баляцо. В ней говорилось о том, что нет человеку покоя, если злая сила отняла у него любимую девушку, кони или кинжал. Нет и не должно быть в этом случае покоя, покуда кабардинец не вернет утерянное — не соединится опять с любимой девушкой, не пристегнет кинжал, не сядет на коня. Долг мужчины — восстановить справедливость…

Эту песню пел дед Баляцо, когда ездил с Лю к заветному кургану за щедрыми посылками от Астемира и других партизан…

Лю затих и успокоился. Он слушал песню, прижавшись к отцу, и смотрел вверх, где шевелились и шуршали деревья, и теперь пение отца, его голос, то усиливающийся, то плавно затихающий, как бы повторял спокойное покачивание вершин высоких тополей.

— Лю! Где ты? Почему не идешь домой? — послышался с крыльца голос Думасары.

Она называла имя Лю, а не Астемира, потому что не годится женщине выкрикивать имя своего мужа.

Глава восемнадцатая

ВОЗВЫШЕНИЕ ДАВЛЕТА

Всегда по-разному ведут себя люди. По-разному они вели себя и в это трудное время. Разные люди хотели разного.

Астемир за несколько мешков кукурузы уступил Мусе любимого коня, но не падал духом, по-прежнему больше всего хотелось ему стать учителем.

Муса дешево купил хорошего коня, приумножая богатство, но по-прежнему не знал, для чего он собирает его.

Старик Исхак и рад был бы что-нибудь купить или продать, но продать ему было нечего, а купить не на что, хотя он больше, чем кто-нибудь другой, успел получить от новой жизни: от прежних земель Шардановых ему отрезали урожайный участок по берегу Шхальмивокопс, ниже аула. Да вот беда! Исхак не только не снял с этой земли урожая — тут он ничем не отличился среди других, — ему нечем было даже запахать ее на будущее время…

Каждый думает по-своему.

Придумывал новое занятие и Давлет после того, как завершил свои усилия по превращению самого себя из кулайсыз просто в кулай — неимущего в имущего, перевез к себе во двор большую часть бросового имущества бежавших князей. Придумать что-нибудь новое пока не удавалось, а старые сапетки на дворе ККОВа пополнялись скудно. По распоряжению председателя ККОВа Еруль с ящиком на двуколке объезжал дворы, но чаще всего его встречало либо голодное жалобное мычание коровы, либо печальный лай отощавших собак, которые не имели силы поднять голову.

Куда там! Хорошо, если Ерулю наполняли хотя бы его войлочную шляпу. Еруль ехал дальше, гремя пустым ящиком и весами.

— Самим прокормиться нечем, старый крикун, — встречали его в другом месте. — Дать тебе шесть фунтов за двух душ — значит, на шесть дней раньше умереть.

Еруль возражал, что теперь, при советской власти, его не смеют называть старым крикуном, что обидчики будут иметь дело с самим прокурором. С Чачи он требовал за двенадцать душ — за нее самое и за одиннадцать кошек, но просчитался: у знахарки к этому времени было уже не одиннадцать кошек, как думал Еруль, а пятнадцать — четырех ей удалось переманить из дома Жираслана.

Однако Чача не соглашалась вносить и за одиннадцать душ.

— Как твой ответственный язык произносит такие слова! — кричала Чача. — Проваливай! Буду платить только за себя и за большую кошку, самую старую, молодые и молочные котята не в счет.

Муса отделался двумя фунтами — фунт за себя и фунт за Мариат.

— Бери с тех, кто детьми богат, — заключил Муса и захлопнул ворота. — Землю отняли, а теперь забирают и зерно!

Предстояла замена ревкома советом, и, предвидя это, Астемир снова, уже не в первый раз, просил Инала и Степана Ильича освободить его от должности председателя.