Чудесные занятия

Поди пойми, почему в тот день, когда они рассматривали репродукции в альбоме, их особенно заинтересовала эта, ведь на других ну черт-те что, полный бред, к примеру, та, под названием Orpheo, в словаре сказано, что Орфей — прародитель музыки и что он сошел в ад, но тут никакого ада, обыкновенная улица и красные кирпичные дома, чем-то похожие на те, в ее страшном сне, только во сне потом уже все иначе, во сне — переулок-тупик и мужчина с розовой искусственной рукой, а здесь по улице мимо кирпичных домов идет голый Орфей, правда, Ванда сперва не поняла, думала — голая женщина, но Тересита — хи-хи-хи и ткнула пальцем в то место — смотри! Ванда увидела: конечно, мужчина, совсем молоденький, они долго разглядывали репродукцию и недоумевали — а что за женщина в саду, почему стоит спиной и «молния» на юбке до половины расстегнута, разве в таком виде гуляют по саду?

— Да это вовсе не «молния»! — сообразила Ванда. — Вроде «молния», но если присмотреться — то ли шов, то ли шнур. И с чего это Орфей нагишом идет по улице, да и при чем тут женщина, зачем ей стоять в саду за оградой лицом к Орфею? Бредятина полная! Орфей похож на женщину — такие бедра, белая кожа, — если б не эта штука, конечно.

— Давай поищем другую картинку, где это нарисовано получше, — сказала Тересита. — А ты вообще-то видела их голыми?

— Я? Откуда! — воскликнула Ванда. — Вообще-то знаю, но видеть — откуда! У них как у мальчиков, только все побольше, как у Грока, но он же собака.

— Лола говорит, что, когда они влюблены, у них это делается длиннее раза в три и тогда бывает, ну… опло-дотворение.

— Оплодо-творение? Это чтобы иметь детей?

— Ой, ты еще совсем дурочка. Посмотри-ка, здесь вроде та же самая улица, но уже две голые тетки. Интересно, с чего этот псих рисует голых теток? Обрати внимание, по-моему, эти женщины незнакомы друг с другом, каждая идет неизвестно куда, ну обалдеть! Совсем голые на улице, и ни один полицейский их не остановит. Такого не бывает нигде и никогда! А вот, посмотри — мужчина, похоже, одетый, но зачем-то прячется у окна, видишь — рука и лицо. А на женщине вместо платья — листья и ветки, нет, они того! Это точно!

— Больше тебе такое не приснится, — ласково говорит тетя Лоренса, поглаживая ее руку. — Ни за что не приснится, спи, спи.

— Да, правда, у тебя тоже волосики, но чуть-чуть, — сказала Тересита. — Странно, ты еще как маленькая. Дай мне прикурить. Да иди сюда, иди!

— Нет, ну нет! — кричит Ванда, пытаясь вырваться. — Ну что ты делаешь, я не хочу, пусти!

— Вот дурочка! Подожди, я тебя научу. Да я ничего не сделаю! Не дергайся, сама увидишь, как это замечательно.

Ванду отправили спать сразу после ужина, и ни одна из теток не подставила ей щеку для поцелуя. За ужином стояла мертвая тишина, словно все оцепенело, как на тех картинах, лишь тетя Лоренса посматривала на нее, придвигая к ней тарелку с супом. После ужина Ванда издали слушала пластинку тети Аделы, и летящие звуки будто обвиняли ее. Те lucis ante terminum. Она твердо решила умереть и сладко плакала, воображая, что станет с тетей Лоренсой, когда та увидит ее мертвой, да все они будут раскаиваться, ведь она непременно покончит с собой, возьмет и бросится с верхней террасы в сад или вскроет себе вены бритвой тети Эрнестины, но не сейчас, сперва надо написать прощальное письмо Тересе и сказать, что она ее простила, а другое — учительнице по географии, которая подарила ей атлас в красивом переплете. Хорошо еще, что тетя Эрнестина и тетя Адела не знают, что она с Тереситой была на вокзале, что она курит и пила вино, а главное, что в тот вечер, возвращаясь от Тереситы, она без спросу пошла другой дорогой и на углу чужого переулка к ней вдруг шагнул мужчина в черном и спросил про время, очень похоже на ее страшный сон (а может, и это только приснилось? Боженька милый, пусть лучше — приснилось!), да, в самом начале переулка, который упирается в стену, затянутую плющом, стоял мужчина и шевелил правой рукой, которая вылезала из кармана пиджака (а может, все-таки приснилось?). Ванда заметила это, когда он стал вынимать ее, как-то очень медленно, будто она там застряла, тянет, тянет, а сам спрашивает: который час? который час? и рука — не рука, что-то из розового воска с согнутыми пальцами. Ванда кинулась прочь, она почти не помнит, как бежала от того человека, который хотел затолкать ее в глубь пустынного тупика. В памяти лишь ужас от этой искусственной руки и стиснутых губ, только этот миг, остальное куда-то провалилось, то есть пропало все, что до и после. Хуже всего, что нельзя сказать тете Лоренсе — это было по правде, тетя. Нельзя, мало ли, а вдруг — нет. И очень страшно, если все раскроется, такая каша в голове, да еще это с Тереситой! Наверняка лишь одно: ее любимая тетя Лоренса спит рядом с ней, обнимает ее, успокаивает, прогоняя страшный сон, чтобы никогда, никогда больше…

— Ну, тебе приятно? — спрашивает Тересита. — А можно и вот так.

— Не надо, ну не надо! — молит Ванда.