Чудесные занятия

— Да это еще лучше… В сто раз! Так делает Лола, и я теперь. Ну видишь, тебе же очень приятно. Ой, не ври, не ври! А хочешь, ложись здесь и сама, теперь ты знаешь.

— Спи, детка, спи, — говорит тетя Лоренса, — нет, нет, больше не приснится.

Но выходит, над ней склонилась Тересита, глаза полузакрытые, будто вдруг обессилела, будто, показывая, измучилась, будто вместо нее на синем диванчике незнакомая белокурая женщина из альбома, только намного моложе и смуглее, и Ванда, глядя на странно уставшую Тереситу, не переставая думала о другой женщине из альбома, которая смотрела на пламя свечи в стеклянной комнате, и с неба свисала обыкновенная лампочка, а та улица с зажженными фонарями и мужчина вдали на тротуаре как бы проникали в эту комнату, были с ней одно целое, и так везде, на всех картинах, но самая непонятная картина называется «Девицы из Тонгре»[141]. Ванда все смотрела на Тересу — та дышит часто-часто, будто запыхалась, и это было как смотреть на картину, где обнимаются девицы из Тонгре, наверно, город какой-то, раз с большой буквы, — все в прозрачных туниках на голое тело, и у одной грудь обнажена, эта девица ласкает другую, обе с распущенными волосами, в черных беретах, а эта, с обнаженной грудью, которая ласкает другую, водит пальчиком чуть пониже ее спины, точь-в-точь как делает Тересита, и лысый мужчина в сером плаще — копия доктор Фонтана, к которому ее водила тетя Эрнестина. Этот доктор, пошептавшись о чем-то с тетей, велел раздеться совсем, легко сказать, ей же тринадцать, у нее уже… Наверно, поэтому тетя Эрнестина привела ее к доктору, но может, и не только поэтому, иначе он бы не смеялся, когда говорил тете Эрнестине — Ванда слышала, — что ничего страшного, не надо преувеличивать, потом он стал слушать ее трубкой, смотрел, какие веки, глаза, его халат, хоть и белый, чем-то напоминал тот серый плащ у мужчины на картинке, доктор велел лечь на кушетку и стал щупать живот внизу, а тетя Эрнестина сразу отошла к окну, чего ей там смотреть, если окно задернуто белой шторкой, но тетя все равно стояла у окна, пока не окликнул доктор. Ничего страшного, сказал, пустяки, и стал выписывать микстуру с сиропом от кашля, а Ванда — скорее одеваться. Все это непонятным образом связано с ее ночным кошмаром, потому что мужчина в черном тоже сперва был ласковым, улыбался, как доктор Фонтана, который час, спросил, а дальше все уже происходило в том переулке-тупике, как тогда, когда ей стукнуло в голову пойти домой в обход; значит, остается только одно — покончить с собой, броситься из окна или порезать вены, но сначала она напишет письма Тересите и учительнице по географии.

— Ну ты дура дурой! — ахнула Тереса. — Не закрыть дверь! Балда, раз попалась, ври до упора. Теперь твои старухи припрутся к Рыжей, это без вопроса, и все свалят на меня. Значит, от интерната не отвертеться, отец предупреждал.

— Выпей еще, — говорит тетя Лоренса, — ну вот, будешь спать до утра безо всяких снов.

Самое ужасное, что нельзя рассказать тете Лоренсе, нельзя объяснить, почему она удрала после обеда от тети Эрнестины и бродит по улице безо всякой цели. И в голове одно — немедленно покончить с собой, броситься под поезд. Бродит по улицам, озираясь, — вдруг где-то здесь этот человек, вдруг, когда не будет людей, он подойдет и спросит — который час, а может, те голые женщины из альбома тоже ходили по этим улицам, может, тоже поудирали из своих домов? Может, тоже боялись тех мужчин в серых шляпах и черных костюмах, как тот тип в переулке, слава богу, она хоть не голая, и никто из тех женщин, вроде той в красной тунике, не обнимает ее и не велит лечь, как тогда Тересита или доктор Фонтана.

— Билли Холидeй — негритянка, и она загубила себя наркотиками, — сказала Тересита, — у нее начались глюки и всякое такое.

— Глюки? А что это?

— Не знаю, что-то страшное, когда кричат, бьются в судорогах. Ой, правда жарко до невозможности, давай разденемся совсем.

— Не надо совсем. Жарко, но не так чтобы.

— Ты съела слишком много фасоли, — сказала тетя Лоренса, — на ночь нехорошо ни фасоль, ни апельсины.

— А можно вот так, посмотри, — говорит Тересита. Но почему, почему перед глазами та картина, где по одну сторону узкой улицы деревья, а на другой — приоткрытая дверь и посреди улицы столик с зажженной лампой, днем, когда светло, ну бред собачий!

— Да кончай про искусственную руку! — говорит Тереса. — Так и будешь сидеть все время? Ныла, что жарко, а как раздеваться — одна я.