Чудесные занятия

– Ничего я не вижу. Что я должен видеть? Если ты хочешь, чтобы я воспринимал это как отпускной эпизод, ты все уничтожишь, прихлопнешь, как комара. Я люблю тебя, Валентина. Любить – это больше, чем помнить или собираться помнить.

– Не мне это надо говорить. Уж только не мне. Время внушает мне страх, время – это смерть, одна из ее ужасных масок. Тебе не кажется, что наша любовь идет против времени, что она как бы вне его?

– Да, – сказал Адриано, откидываясь на спину рядом с ней, – и потому послезавтра ты отправляешься в Болонью, я на следующий день – в Лукку[243].

– Замолчи.

– Почему? Твое время – это время Кука, как бы ты ни сдабривала его метафизикой. Мое, наоборот, зависит от моей прихоти, моего желания, я выбираю или отвергаю любые расписания поездов.

– Вот видишь, – прошептала Валентина. – Так или иначе, но мы должны спуститься на землю. Что нам еще остается?

– Поехать со мной. Оставь ты свои знаменитые экскурсии, оставь Дору, которая говорит о том, чего не знает. Поедем вместе.

Он намекает на мои рассуждения о живописи, не будем спорить, прав он или нет. Во всяком случае, оба говорят так, будто перед каждым из них стоит зеркало: прекрасный диалог для бестселлера, чтобы заполнить ерундой пару страниц. Ах да, ах нет, ах время… А для меня все было предельно ясно: Валентина ловит момент, чтобы найти себе жениха, она – неврастеничка и психопатка, двойная доза элениума перед сном, старое-престарое изображение нашей юной эпохи. Я держала пари сама с собой (сейчас я это хорошо помню): из двух зол Валентина выберет меньшее – меня. Со мной никаких проблем (если она меня выберет): в конце поездки – прощай, дорогая, все было прекрасно и замечательно, прощай, прощай. А вот с Адриано… Мы обе знали: с мужчиной, у которого такие губы, не играют. Его губы… Мысль о том, что она позволила им узнать каждую клеточку своего тела; есть вещи, которые выводят меня из себя, – понятное дело, это из области либидо, we know, we know, we know[*].

И все-таки как хорошо было целовать его, уступать его силе, мягко скользить по волнам наслаждения, которое дарило ей тело, обнимавшее ее; чем отвергать его, намного лучше разделить с ним это согласие, которое он, снова уйдя в наслаждение, переживал будто впервые.

Валентина встала первая. В ванной она долго стояла под сильной струей воды. Когда она, надев халат, вернулась в комнату, Адриано, полусидя в постели и улыбаясь ей, неторопливо курил.

– Хочу посмотреть с балкона на сумерки.

Гостиницу, стоявшую на берегу Арно[244], освещали последние лучи солнца. Фонари на Старом мосту еще не зажглись, и река была похожа на лиловую ленту, окаймленную светлой бахромой, над которой летали маленькие летучие мыши, охотившиеся за невидимой мошкарой; повыше стрелой проносились ласточки. Валентина удобно устроилась в кресле-качалке, вдыхая посвежевший воздух. Ею овладела приятная усталость, хотелось уснуть; возможно, она даже подремала несколько минут. Но и в этом междуцарствии забвения она продолжала думать об Адриано и о времени, слова монотонно повторялись, как припев глупой песенки: время – это смерть, одна из масок смерти, время – это смерть. Она смотрела на небо, на ласточек, игравших в свои невинные игры, – они коротко вскрикивали, будто разбивали на куски синий фаянс сумерек. И Адриано – это тоже смерть.