Чудесные занятия

Он пошел в нашу сторону, держа в руке газету, ту самую, которую он читал или делал вид, что читает, сидя в машине. Лучше всего я помню гримасу на его губах, из-за этой гримасы лицо его все покрылось морщинами, на нем все время что-то дергалось, меняло место и форму, потому что гримаса, перетекая из одного уголка губ в другой, словно жила своей, не подвластной воле человека жизнью. Но все остальное в нем будто застыло – белый клоун – человек без крови, с погасшей, сухой кожей, запавшими, обращенными внутрь глазами, черными, выделяющимися на лице ноздрями – куда более черными, чем брови, волосы или даже его черный галстук. Шел он очень осторожно, словно мостовая резала ему ноги; я увидел его лакированные туфли на такой тонкой подошве, что ему и вправду причиняла боль любая неровность, даже шершавость под ногами. Я и сам не знаю, зачем спустился с парапета, почему решил не отдавать им пленку, отказать в их требованиях, в которых ясно угадывался страх, а еще – трусость. Клоун и женщина молча советовались друг с другом; мы образовывали почти совершенный, невыносимый в своем существовании треугольник – нечто, что неминуемо должно было разбиться с изрядным треском. Я рассмеялся им в лицо и пошел прочь – полагаю, несколько медленнее, чем мальчишка. Поднявшись к ближайшим домам и уже перейдя железный мостик, я обернулся и посмотрел на них. Они стояли не шелохнувшись, лишь газета успела выпасть из рук мужчины; мне показалось, что руки женщины, стоявшей спиной к парапету, слепо шарили по камню в классическом и бессмысленном жесте человека, загнанного в угол и пытающегося найти выход.