Чудесные знаки

Это был уже глубокий час ночи, и машин ехало мало. Теперь она (ради тела) снова стала ждать машин как спасения. Она уже не пряталась от них, а, наоборот, показывала себя, чтоб видели: она стоит на обочине и ждет защиты.

Раз убийца уже есть, то все остальные будут другими, так справедливо решила она (опять же ради тела, она его утешала, как ребенка, заблудившегося в магазине). Они будут добрыми и защитят. Но вот остановилась «Волга» и она тихо ахнула и отступила под свой козырек, потянув за собой и тело, ставшее глупым и неуклюжим. Но человек был ленив, она ему была не очень нужна, поэтому он подождал немного и уехал. «Видимо, все хорошие люди уже проехали и спят, а сейчас время самых ночных людей, товарищей оранжевого „жигуля“», — с тоской решила она и содрогнулась.

«Как же так получилось, что никто не любит меня? — удивилась она (незаметно снова слившись со своим телом). — Получилось так, потому что мне нечего дать. Неужели я могу честно все это думать? Но вот же я стою и честно думаю: меня не любят потому, что я ничего не дала людям. Значит, несмотря на все мое недоверие к подобной постановке вопроса и невольную улыбку, которую вызывает у меня этот вопрос, я на самом деле думаю именно так — я ничего никому не дала, и поэтому никто обо мне не заплачет. Вот дура-то! Если я так думаю на самом деле, а это самый приемлемый образ мыслей среди людей, то зачем же, зачем я всю жизнь это скрывала от окружающих! Сейчас-то уже поздно, я понимаю, и сейчас было бы нечестно что-нибудь кому-нибудь давать в надежде, что взявший человек заплачет обо мне. Но раньше, когда я спокойно жила дневной жизнью среди такого количества людей (я ведь умная девушка!), неужели мне ни разу не пришло в голову, что необходимо от себя дать что-то, иначе меня сотрут с земли, как потную влагу с окна, и все…»

И вот она подсчитывала всех, кто не любит ее, всех, кому она не нужна, все свои потери, и оказалось, что любит ее только оранжевый «жигуль», и нужна она только ему, и единственная ее находка — он, оранжевый «жигуль». Она миг какой-то помедлила, вытянувшись, подобравшись и выпятив подбородок, она строго прислушалась к своему телу, кровь тихо текла, последне плыла в жилах, сердце ровно стучало, колени были сжаты и тверды. Она краешком губ улыбнулась этой своей победе над глупым телом, и… и в этот самый миг острая слепящая безжалостная игла вонзилась в ее сердце, и она охнула и прислонилась к стене от боли. «Мама, — поняла она. — Моя мама меня любит. Моя мама меня любит просто. Она умрет, когда узнает. Она не будет плакать, она просто умрет. Потому что она любит меня от последнего мизинчика до каждого волоска на моей голове». Ее мама сейчас спала в другом городе. Она каждый месяц посылала дочке тридцать рублей, ограничивая себя во всем, и гордилась тем, что дочка живет в столице, учится, узнает красоту жизни. Ее простая любящая мама не подозревала об ужасах жизни, которыми окружила себя дочь, и жила светлой надеждой на счастливое дочкино будущее.

«Хоть бы я ребеночка ей родила, — люто затосковала она. — Ах, какая жестокость! Боже мой, спаси меня ради мамы».

Она осторожно вышла из своего укрытия и побежала по дороге назад, инстинктивно назад, туда, откуда привез ее автобус. Встречные машины сигналили ей, она жалась к черной гряде сугробов, и бежала, и видела краем глаза медленно движущийся по той стороне оранжевый «жигуль».

«Он, конечно же, удивится, что я еще жива, но я объясню ему про маму. Мы забыли в своей жизни про маму. Если бы мы помнили про маму, наши жизни платили бы нам добром. Он теперь будет мне не любовником, а братом. Ну хорошо, хорошо… я отпущу его». И это была правда. Она бы отпустила его, если б добежала. Но ей не суждено было добежать сегодня до любовника.

«Жигулю» было интересно сравнить скорость человеческого хода со своей. Он то обгонял ее, то поджидал и отставал или ехал рядом, и это была самая медленная езда на свете. Их разделяла дорога с двусторонним движением. И они все время двигались по прямой, но у нее было чувство, что они неуклонно сближаются.

Ее даже удивило то, что ей стыдно. Ей было невыносимо, мучительно страшно стыдно изумленных детских маминых глаз. «Зачем же я надеялась на твое светлое будущее? — говорили эти глаза. — И на твой талант к марийскому языку? И на твою любовь к красивым платьям?» «Я люблю красивые платья, — бормотала она, — и светлое будущее, мама!» Но глаза изумлялись все больше и больше, они еще были сухими, но со дна их поднималась горячая влага. Родные глаза. «Так вот какая жизнь, — содрогнулось мамино беззащитное сердце. — Вот она какая, она убила мое дитя».

«Не верь, мама! — бормотала она. — Это я все придумала. Жизнь прекрасна, мама. Мы летом с тобой поедем в дом отдыха. Я тебе обещаю». Но мама качала головой, и лоб ее морщился от недоступной мучительной мысли, в которой виновата была дочь, только дочь!