Чудесные знаки

Потом (день не кончался, стояла синева над лицом) мы со Степой лежали на траве, я уставала смеяться, что Степина великолепная рожица как раз угодила под деревенский широкий лист лопуха.

— Зелено, зелено… — возился друг, а я спрашивала:

— Ты когда-нибудь лежал средь бела дня в центре Москвы и безнаказанно смотрел в синее небо?

Тогда он отводил лопух от лица и, щурясь от сильного света, отвечал лениво:

— Вот сейчас лежу, Александра Николаевна. Вот спасибо тебе, когда придут менты поганые, крысы злые, бить нас ногами под ребра.

Но тут небо темнело, пропадало куда-то, а вместо него над нами качалось, все из костей, из ям и тревоги, зыбкое лицо кого-то высоченного. Кто-то его бросил, совсем одного, совсем один он остался, не знал, что и делать. И он пока нас не видел, но мог увидеть… но был еще далеко, высоченный, и Степан закрывался лопухом, а я просто закрывала глаза, а когда открывала, никого там не было, было опять синее глубокое небо, оно нас видело прекрасно, вон — в лопухах на обочине центра лежат, вбитые в обморочную эту землю, пусть полежат, пока лето, пока я синее для них; я толкала Степу рукой или ногой, чем могла дотянуться, и показывала на небо, но только Степа выглядывал: «Чего опять?», моргая из-под своего лопуха, на месте неба опять качался костяной.

Они всегда появляются. Их намного больше, чем любимых людей. От них стойкая тревога, тоска. Иногда резкая боль в сердце. Они чем-то тихо встревожены. Они заглядывают вам в глаза, приходится отводить свои. Бежать некуда. Их неизмеримо больше, чем любимых, дорогих, родных людей. Их тьмы. И если бы началась война их и любимых…

Уж лучше маленькую, пустую комнату с чистым полом. Пусть стены будут беленые, а пол еще влажный, еще не просох. Пусть будет тишина.

Потом внезапно открыла глаза, вначале испугалась: где я? На меня смотрели из тьмы звезды. Трава шуршала у лица. В траве, неподалеку, тревожно белела рубаха друга. Сам друг ушел в свой сон. А в ногах, внизу, шипела дорога. Там (краем глаза угадывала) пробегали огни. Я была одна. И вдруг прямо из неба сверкнуло лицо. Как секундный обморок (как между ударом и болью — вспышка). Я тут же засмеялась:

— Из седых веков — такой молодой! Чудеса!

— Степ, и забыла. Я его тогда, из седых веков, увидела. Ты не видел, ты правильно делал, что спал. А я увидела, я бодрствовала, но за все эти годы забыла. Степ, я забыла мгновенно, назавтра. Шли годы. Сейчас вспомнила, раз ни с того ни с сего всплыл тревожный Леонард костяной. О Господи, нельзя без Леонарда. Да, нельзя. Их тьмы, Леонардов, тьмы, растревоженных, тьмы, несытых, по всему миру, на всех языках.

— Стой же, стой! — Степан замахал, чтоб я не шевелилась, чтоб яснее вспомнилось. — Помню! Замечательно напились в лопухах! Ночью проснулись в испуге — помню! Поволоклись к тебе. У тебя там повсюду лежали, сраженные, — вида ночи не вынесли и попадали. Я прикорнул на каком-то краю. Я был зол, потому что спина заболела. Костяного не помню.

Его не упомнишь, Степ. Это помнить течение времени. Ты ж не помнишь всю жизнь напролет, как часы стучат? Степ, а его хоть ты помни, хоть ты не помни, он всегда с нами, костяной. Чтоб мы хорошенько пугались каждый миг своей жизни. Чтоб мы тосковали. Чтоб стыдились, что мы не леонарды, не деятельные, не встревоженные, не работящие, не любопытные мы, мы ничего о вас не знаем, на нас цыкни, мы мгновенно исчезнем, отбежав поспешно, как дворняжка с ласковой мордой, мы ведь не тугодумы назойливые, не Максим Горький, не г…

Мы не сядем вам на шею, не упадем на голову, не приземлимся абы как, ни с того ни с сего не предстанем пред очи, мы не любим работать, мы даже больше не выпиваем, мы просто так. Леонардами густо засеяна жизнь. Пускай. Тоскующие поля леонардов шумят вокруг нас. Стоим. Цепенеем. Но нам показывают.

Пусть у вас будет красное сердце. Пусть у нас будет черное сердце. Мы вашему красному не призавидуем, своего черного не отдадим.

— Степ, еще в самом начале показывают. Степ, я тебе говорю — оно все возвращается. Просто не всегда замечаешь. Странствуешь, что ли. По жизни бредешь. (Опять же леонарды кругом шумят необозримо.) Или же так забываешь. Но вот я вспомнила — из седых веков сверкнуло лицо, и я, возликовав, потянулась к нему, ни на миг не усомнившись, как дочка, как найденная, из лопухов протянула ручонки, смеясь: «Молодой! Молодой! Чудеса!»

— Боже мой! — сказал Степа. — Какой-то м…ак мелькает тебе из веков, а мы даже не знаем, кто это… — и вдруг тихо окликнул: — Николавна?

— Чего опять? — насторожилась я.

— Николавна, слышь, дела-то хреновые. Ведь он прелестный. Пока ты рассказывала, я думал так, очередная горячка твоя. Он прелестный. Этот смех, этот лепет. Даже меня пробрало. Надо избавляться.

Люся в июле призналась:

— А мой сад, мой парк всегда была стройка, забытая в центре города. Уж так забыта, уж так забыта, что вся заросла лопухами. Вот там я гуляла.

— Это в детстве у всех было! — ахнула я, расстроившись, что она помнит, а я — нет. Я сказала: