Чудесные знаки

— Наши собаки ведь вместе выросли, они дружили. Леня больше не любит свою собаку. Собака мешает его молодой жизни.

Юноша, уходя, не скрываясь, довольно долго смотрел на нас. В глазах его была ненависть.

— Люся, Люсь, он нам показывает свою ненависть.

— Да что ты! Он прячет свое лицо, — объясняла мне Люся, якобы разглядывая свои синие матерчатые тапочки.

Я тоже стала смотреть на свои синие матерчатые тапочки. Мои были с иностранным словом на носках. Слово было «хэлло!» Мы их с Люсей купили на Черкизовском рынке, только она — без «хэлло!», однотонные. Наши тапочки были старушечьи.

— Ничего не прячет он, вон же смотрит он! — шептала я, глядя на свои «хэлло».

— Ему тошно от этих сорока тысяч, Шура. Он прячет лицо, мучается. Он невероятно самолюбив, — шептала она, повесив голову.

Но я видела, он нарочно смотрел на нас. Довольно дико смотрел. Он хотел, чтоб мы видели, что он на нас смотрит. Когда он ушел, я подумала, что зря моя большая толстая подруга подружилась с этим дворовым мальчиком, чужим сыном. Пока он был маленький, ему было интересно про собак, путешествия. А теперь у него умирает его поздняя мама, и он электрик, и его летящая юность, и тяжелая, требующая внимания собака, и большая из детства тетя-подруга, и эти сорок тысяч. Он не выдержит. Он Люсю убьет, если она не прекратит горевать о нем. Она не прекратит. Солнце село, пивные парни ушли.

— Ну вот, ушли. Пока сидели, я думала, что мешают. А ушли, и мы остались с тобой одни, Люся.

— Это солнце село, а не из-за парней. Пора и нам, Саша.

Как будто мы живем в домах, когда стемнеет, выключаем свет и к нам выступают навстречу книжки, предметы, любимые звери — все, что мы любим. Как бы оцепенело ни сидели мы в старом халате над остывшим чаем, уже невозможно курить, и телевизора оскал опостылел, все, что мы любим, терпеливо и холодно наблюдает за нами из углов нашей комнаты. А снаружи, на улице, под окнами, бродят сироты.

Еще Колюня есть у них в переулке. Контузия с той войны еще. А у Люси в квартире тоже старик, но с детства такой. Вася. Они дружат. Вася и Колюня, взявшись за руки, ходят в психдиспансер.

Или пройдет двенадцатилетний мальчик моего центра, моей Москвы. С истомленным лицом андрогина.

— Все! Лето убегает! Лето убегает, Саша!

В Серебряном Бору набрели на зацветшую заводь. Вдруг увидели лилии. Настоящие, никто не порушил, не посносил, покачивались на воде, священной белизны, сияли холодом.

Люся всплеснулась:

— Лотосы! Маленькие лотосы!

— Эх ты, моя толстая подруга! Это не лотосы, это ж лилии!

— Откуда ты знаешь?

— Я была в Германии, там такие парки, знаешь! Тебе не снилось!

— Мне ни разу не снилось. Маленькие лотосы! Маленькие лотосы! Знаешь, когда наконец твой немчура приедет, я хоть увижу его, я хоть узнаю, кто тебя сделал такой спесивой.

Меня затошнило. Я сказала:

— Ты что? Он разве приедет?

— А ты как думала?

Мы с ней ужаснулись.

Так мы плели сказку женского сердца.

В конце февраля решила избавиться. Защититься злой приметой. Когда-то в седой древности люди заметили, что мир ревнив и завистлив. Стоит кому-нибудь найти свою радость и побежать, рассказать друзьям о ней, радость тут же кончалась. Ее рассасывали злые друзья. И до наших дней сохранилась примета: молчи, как вор, найдя свое счастье. Или же, рассказанное, оно прольется в бездонный, обездоленный мир, и ты останешься гол как сокол.

Как нечестно, нечестно быть юродивым! Как высокомерно юродство!

Я позвонила в «Комсомольскую правду», сказала, пришлите, пожалуйста, корреспондента, я хочу дать интервью. (Это не двое-трое, ну пятеро друзей, это пятьдесят миллионов читателей.)

Побледнев, меня слушала журналистка. Мяла жаркими пальцами рюмочку. Диктофон лежал посреди круглого столика. За окном была метель.

Идет — не споткнется. Глаза вниз. Грязные волосы из-под скуфьи. Безбородый. Борода не растет? Взял споткнулся (ноги онемели на холодной земле). Усмехнулся почему-то, дальше идет. Никто его не видит. Сам идет.

Назавтра журналистка позвонила мне и сказала, что пленка стерлась. Про метель, про страшный свет берлинской зимы, про Клопштокштрассе, про мокрую, снежную ночь. Про утро, когда пошла по аллее купить себе дорожную сумку и что-то тревожило. Гул, а откуда — неясно. Подняла голову, забыв бояться велосипедистов (а им, немецким сорвиголовам, не страшен гололед), и что же: в небе.