Чудесный шар

Монахи встретили царя колокольным звоном. Тучный игумен начал в честь державного гостя торжественное богослужение, которое грозило затянуться надолго. Царь стоял на левом клиросе, и лицо его сердито дергалось. Вдруг, сказав несколько слов Меншикову, Петр быстро вышел из церкви, Александр Данилыч за ним.

Недоумевающий игумен сбился с тона, хор сфальшивил в самом ответственном месте, а царская свита прыскала в кулаки от смеха.

Петр вышел из ворот монастыря и остановился. Просторно гудело перед ним Ладожское озеро.

– Данилыч! Место-то, место какое!

– Я полагаю, не худо бы здесь крепостцу поставить, – ответил Меншиков, разгадавший мысли Петра.

– Зови игумена!

Меншиков скорыми шагами направился в церковь и, к великому смущению иноков, прошел прямо в алтарь.

– Вот что, батя! – развязно сказал он ошеломленному игумену. – Кончай службу! Царь кличет.

Игумен, пропустив пол-обедни, сбросил ризу и дробной рысцой поспешил к Петру.

– Слушай, отче! – без дальних слов приступил к делу царь. – Монастырь ваш я прикрою.

– Ваше величество!.. – Колени игумена подкосились от ужаса. – Триста лет! Деды, прадеды…

– Слишком много монастырей! Самые хорошие места захватили!

– Ваше величество!.. – Игумен упал на колени.

– Здесь ключ к Волхову! А если шведы придут? И слушать не хочу!.. Данилыч, распорядись! Согнать народ, валы поднять, рвы выкопать. Гарнизон поставить.

– А как с монахами, ваше величество?

– Монахи? Старые да больные пусть идут куда хотят. А здоровых поверстать в солдаты.

Так основалась крепость Новая Ладога. По окончании войны со шведами она утратила стратегическое значение, и гарнизон из нее вывели. Несколько лет монастырские здания пустовали, разрушались. При Анне Ивановне старинный Никольский монастырь был превращен в тюрьму.

Из трех церквей оставили самую маленькую, а две разобрали, и кирпич пошел на поправку стен. Монашеские кельи в длинном одноэтажном корпусе были легко приспособлены под камеры. Домик игумена стал жилищем коменданта, а здание у ворот, где монахи помещали странников и богомольцев, сделалось казармой тюремного гарнизона.

В 1755 году комендантом тюрьмы был майор Рукавицын.

Зной…

Десять часов утра, а от тюремных стен и зданий тянуло жаром, как от раскаленной печи. В садике у своего дома сидел майор Трофим Агеич Рукавицын в халате и вязаном колпаке. Левую руку Трофим Агеич запустил в горшок с пшеном, в правой держал дымящуюся трубку.

– Цып-цып-цып! – кричал комендант хрипловатым баском, разбрасывая пшено веером.

На зов майора бежали хохлатые пестрые куры. Рукавицын с удовольствием наблюдал, как хохлатки клевали пшено. Засаленный турецкий халат распахнулся на круглом брюшке майора. Одна туфля свалилась с его ноги.

– Цып-цып-цып, тютеньки! Цып-цып-цып, кудахтоньки!..

Лицо Трофима Агеича выдавало в нем любителя выпить. Багровый нос с фиолетовыми жилками, одутловатые щеки, подстриженные щетинистые усы и мутные глаза. Лет Рукавицыну было за полсотню.

На лавочке дремал жирный черный кот с белой отметиной на груди в виде звезды. За важный вид и звезду кота прозвали Сенатором. Сенатор был любимцем коменданта, как и куры-хохлатки.

От калитки садика послышались шаги. Майор обернулся.

– А-а… Кулибаба… – протянул он. – Время как пролетело! Слава богу, и обедать скоро.

Старший тюремщик Семён Кулибаба подошел к скамейке. Был он высок, сутуловат и в шестьдесят лет обладал еще большой силой.

– Желаю здравствовать, ваше благородие! – вытянулся тюремщик.

– Здравствуй, Семён! – отвечал майор.

Лицо тюремщика болезненно сморщилось.

– Та я ж скiльки разiв просыл ваше благородие, шоб вы меня нэ кликали Семёном. Якiй я Семён, колы я вовсе Сэмэн…

Серые глаза Кулибабы с притворной мольбой уставились на коменданта.

Трофим Агеич расхохотался, довольный шуткой: она повторялась каждый день.

– Ну-ну, Сэмэн, не сердись! С докладом?

– Так точно, ваше благородие!

– За курчонками погляди. Пойду переоденусь.

Майор встал. Трубка повисла на ремешке. Трофим Агеич молодцевато выпрямил грудь и плечи. Его фигура, ожиревшая от безделья, еще не утратила строевой выправки. И неудивительно: много лет тянул солдатскую лямку захудалый дворянин Трофим Рукавицын до первого офицерского чина.

Как только Трофим Агеич двинулся в дом, кот проснулся и, задрав хвост, поспешил за хозяином.

Вскоре Семен вошел в кабинет коменданта и стал навытяжку у порога. Майор сидел за столом. Его полную фигуру облекал мундир, перелицованный четыре года назад и уже потертый на локтях. На столе лежала рапортичка, которую комендант ежедневно заполнял со слов тюремщика.

Над головой майора висел портрет императрицы Елизаветы Петровны.

Семен почтительно кашлянул:

– Чулок стягните, ваше благородие!

Майор схватился за голову. Он был смешон, сидя под царским портретом в мундире, застегнутом на все пуговицы, с трубкой на боку и с чулком грязно-бурого цвета на макушке. Трофим Агеич торопливо сдернул колпак, обнажив порядочную лысину.

– Так что, ваше благородие, во вверенной вам тюрьме усе обстоить благополучно. Арэстантiв по списку тридцать пьять, налицо тридцать пьять…