Чудесный шар

…Пришла весна. С разрешения коменданта Дмитрий вытащил раму из окна камеры. По целым часам стоял он на табуретке, приблизив лицо к решетке. Он слышал звуки голосов, крики ребят на тюремном дворе. Через решетку виднелось небо, по небу летели стаи перелетных птиц. Призывное курлыканье журавлей, возвращавшихся с далекого юга на северную родину, до слез трогало узника.

Дмитрий был совсем один. Верный товарищ скучных зимних дней, ученый кот Сенатор пропадал по целым суткам и возвращался ненадолго взъерошенный, исцарапанный, пахнущий свежим воздухом и волей.

Ракитин пытался завести беседу с часовыми. Те отвечали:

– Нельзя с арестантами разговаривать. Караульный начальник заругается.

Ракитин лежал на койке. Кулибаба только что принес обед, но Дмитрий думал об еде равнодушно, у него не было аппетита. Послышался легкий стук в окно. Удивленный Дмитрий вскочил на табуретку и отшатнулся. Ему показалось, что он видит сон: в окно глядело на него лицо Горового.

Оно очень изменилось: Горовой отрастил усы, подкрученные вверх по военной моде, и все же из-под солдатского кивера на него глядело лицо брата Алешки. И это лицо точно качалось перед ним вместе с тюремной стеной, и были написаны на нем и сострадание, и радость, и ужас.

– Алешка! – хватаясь за решетку, крикнул Ракитин. – Алешенька…

– Митя! Митенька! – расслышал он голос Алексея. – Как ты попал сюда?..

– Не могу говорить… Грудь теснит…

Дмитрий еле дотащился до койки.

Горовой смотрел на узника с любовью и состраданием.

– Бедняга… – шептал он. – До чего тебя довела тюрьма…

Ракитин собрался с силами, и у решетки вновь появилось его бледное лицо.

– Как ты очутился здесь, Алеша? – более твердым голосом спросил узник.

Мушкатер знал: в крепостных стенах нужна крайняя осторожность.

– Давай, Митя, до ночи! Наш капрал – собака. Увидит – разговариваю, с поста снимет. Да и тюремщик все время досматривает.

– Иди, Алеша, а я буду ждать ночи…

Горовой зашагал по галерее. Дмитрий любовно следил за его высокой фигурой, насколько позволяла ненавистная решетка.

Раз и другой сменили часовых, а Дмитрий все стоял у окна.

Ракитину казалось, что прошли годы, прежде чем настала ночь. Шумы и шорохи смолкли, и тишина окутала тюрьму. В полночь снова сменились часовые. Услышав шепот Горового, Дмитрий поспешно прильнул лицом к решетке, протянул руку и ощутил крепкое дружеское рукопожатие.

– Алешка! Алеша, друг ты мой сердечный… Как я рад, нет слов!..

– Понимаю, Митенька, понимаю… Молчи! Мы теперь вместе, и все будет хорошо… Ты мне про себя поведай!

Ракитин рассказал брату о злополучной встрече в Кенигсберге и о том, как стремление Зубарева навербовать себе побольше сторонников довело его, Дмитрия, до беды.

– И знаешь, Алеша, – закончил узник свой грустный рассказ, – я еще дешево отделался: Михайла Васильич помог. А другие прикосновенные к делу были беспощадно биты кнутом и сосланы в Сибирь, на каторгу. Но ты-то, друг мой, единственный мой друг в этой душной неволе, ты как попал сюда в солдатском мундире?

– А дело было, Митенька, так. Ты ведь видел, как мы твердо стояли за свое дело. Работный люд по лесам сидел, а к горнам баб да ребятишек не поставишь. Но только как к весне дело стало подходить, зашевелился народишка. Беглые, почитай, все к домам подались: кому охота дожидаться, когда его семья голодом станет подыхать. Осталось нас десятков шесть, самый стойкий народ. Укрепились мы на мысу у Вохтозера, да недолго там просидели, только до теплого времени. Нагрянула на нас воинская сила…

Алексей грустно замолчал. Ракитин смотрел на него с глубоким сочувствием.

– Ну, сам понимаешь, Митя, дело наше пропало. Кого насмерть побили, кого взяли. Суд был короткий и немилостивый. Перепороли пленных литейщиков, углежогов, лесорубов и на работу обратно поставили. Зачинщикам – Сибирь, а кто посильнее, кто царскую службу способен справлять, тех после надлежащего телесного внушения, – Алексей почесал спину, – в солдаты оборотили. Вот и стал я Новгородского мушкатерского полка рядовым.

– Ну и как же, Алеша? Трудно? – выдохнул Дмитрий, с жадным вниманием слушавший рассказ друга.

– Э, что там!.. – с напускной беспечностью отозвался Горовой. – Всякого бывало за этот год. Оно как на солдатской службе: недовернешься – бьют, перевернешься – бьют. Да ведь я и силен и ловок: примерным фрунтовиком слыву, – усмехнулся Алексей.

– А как ты догадался, что я здесь, в девятой камере?

– В крепость наш взвод заступил три дня назад, – объяснил Горовой. – Ну, стою на карауле то у ворот, то у цейхгауза.[61] И слышу, у этого старика тюремщика с языка не сходит: «Пойду к Митрию Иванычу… Обед Митрию Иванычу надо нести… У Митрия Иваныча в камере не убрано…» Подивился я, какой такой чудной затворник здесь завелся? Посмотреть бы, о ком так тюремщики пекутся? Поставил меня ефрейтор сюда на пост, гляжу – ан это ты! Поверишь, чуть сердце не выскочило из груди!..

– А уж как я рад, милый мой Алешенька! Будто камеру мою раскрыли, и я на белый свет вышел… Ты меня прости, ведь моя радость от твоего несчастья идет…