Чудики с кистью (сборник)

И вот какая мысль теперь его посещала: никто из женщин, кроме этой Софи, не вел себя с Веселкиным так терпеливо, так незлобливо и нежно. Только такую, как Софи, думал Веселкин, он и мог бы, пожалуй, потерпеть рядом до конца жизни. Она бы не пилила его за пьяные посиделки со старым псом и гипсовым Лениным, сносила бы его старческое брюзжание, недомогание и патологическое бурчание в животе. Да, именно о такой женщине он когда-то и мечтал.

«Ну и где взять такую бабу? – думал он тогда, блаженно улыбаясь. – Да нигде!»

Несмотря на свой почтенный возраст, Георгий Михайлович упорно продолжал искать счастье, оставаясь действующим бабником. Его сивое стариковство вмиг исчезало, едва в поле зрения появлялась очередная… курочка. В такие минуты Георгий Михайлович преображался в распускающего хвост павлина, и его уже порядком оплывшая фигура вновь обретала вид вполне гвардейский. Пышная серебряная грива, испанская бородка и шелковое кашне на шее завершали образ сердцееда. Свой вызывающий гардероб живописец формировал в окрестных секонд-хендах, где тертые продавщицы обожали его за фактуру и бархатный голос. Обожали Веселкина и в «Полушке», куда он ходил за собачьей колбасой, семечками и вонючим коньяком со звездочками. Обожательницы со всех ног летели в мастерскую живописца «осмотреть экспозицию», а живописец, как матерый паук, неторопливо расставлял сети: сыпал в вазу шоколадные конфеты, ставил виниловый джаз, выпивку и протирал живопись, развешанную определенным образом: сначала городские пейзажи, потом портреты известных людей и наконец «обнаженные махи». Обожательницы в восторге обмякали, безнадежно запутываясь в паутине соблазнительных речей обольстителя. Однако Георгий Михайлович не торопил события: наблюдая за порозовевшими от коньяка ушком или щечкой, слушая лепет невинных уст, он сладострастно улыбался. Он любил эти горячие томления, эту медовую беззащитность… Любил и ценил теперь больше всего на свете. Далее все происходило в основном… в голове у Веселкина. Мысленно он овладевал пастушкой с напором рогатого Пана и фантастической неутомимостью китайского мандарина. В такие минуты у живописца бывали наготове все краски его воображения… Но это была лишь горячившая кровь игра и не более. Он только подводил свою пастушку к самому краю, так, чтобы языки неопалимого пламени уже лизали их лица, только тискал ее трепещущую плоть, демонически сверкая глазами. Но чтобы сигануть вместе с ней в пропасть и, теряя голову, лететь, лететь, изнемогая от страсти, в черную бездну?! Он, конечно, мог схватить гостью покрепче и дать волю рукам, потихоньку продвигаясь к укромному местечку, или же, навалившись на нее своим безвольным животом, попробовать поймать ее горячие губы скользкими своими, но отсутствие во рту доброй половины зубов и грубый металл вместо остальной половины укорачивали его прыть. При этом он непременно говорил безумные слова, которые так нравятся зрелым, слегка выпившим женщинам. Говорил, чтобы хоть как-то скомпенсировать отсутствие действий со своей стороны. В самый острый момент он вдруг восклицал что-то вроде: «Как я мог забыть!» или же «Ну вот, опять двадцать пять!» – и слезал с пастушки ради какого-то архисрочного дела: встречи у метро с академиком живописи, звонка в районную администрацию или похода в прокуратуру в качестве свидетеля. Все это, однако, были невинные хитрости Веселкина. Они были нужны ему, чтобы не обжечься насмерть и оставить у пастушки надежду на будущее… И все же, все эти продавщицы и приемщицы товара были совсем не то, чего жаждала душа художника. Ведь все они имели какой-нибудь отталкивающий изъян – крашенные в лиловый цвет седые волосы, обкусанные ногти, широкие грубые ладони или горьковатый тяжелый запах плоти, который сразу отбивал всякую охоту.

После подобных встреч у Веселкина обычно наступала апатия: измученный только что сыгранным спектаклем, он смывал с лица маску плейбоя, снимал бутафорский наряд ловеласа и превращался в одинокого старика. Вероятно, батареек теперь не хватало даже на имитацию чувств. Однако проходила неделя-другая, и Веселкин расправлял плечи, вновь готовый к спектаклю…

В этом деле Веселкину активно помогал старый сводник Врубель. Стоило им обоим попасть на лужайку, детскую площадку или свернуть на тенистую аллею, где прогуливалась какая-нибудь дама с собачкой, как Врубель, виляя хвостиком, весь такой позитивный, бежал к дамской собачке, обезоруживая ее своей неподдельной радостью, а его хозяин, подобрав живот, подкатывался к даме… Примерно так все началось и на этот раз.

В ближайшем скверике Врубель вопросительно посмотрел на хозяина, и Веселкин узрел жгучую брюнетку бальзаковского возраста с таксой на поводке. Черные волосы и ресницы незнакомки, тревожно-алый рот, отливающие вороньим крылом лосины и серебряные каблуки ранили живописца в самое сердце, и он расправил плечи, спуская Врубеля с поводка. Старый негодяй тут же кувырком бросился к дамской собачке, изображая полное радушие, и та завиляла ему своим гадким хвостиком.